Первой учительницей Корелли была сопрано Рита Павони, с которой Франко прозанимался всего три месяца. Занятия с ней закончились плачевно — молодой певец почти полностью потерял голос и следующие четыре месяца пробовал обучаться уже как баритон, полагая, что именно в неверно определенном типе голоса и кроются все проблемы. Однако и попытки освоить баритоновый регистр успеха не имели — голос Корелли становился все более «зажатым», стали пропадать «верхи».
Один из друзей Франко, баритон Карло Скаравелли, посоветовал ему съездить на прослушивание в Пезаро. Корелли внял совету и отправился в консерваторию. Сам вокальный материал его там оценили достаточно высоко. Корелли вернулся оттуда преисполненный надежд, но поступать в консерваторию по каким-то причинам не стал. Изредка он наведывался туда вместе с друзьями (среди которых были все тот же Скаравелли и Карло Перуччи, также баритон, впоследствии — художественный руководитель Веронского государственного оперного театра). А затем Корелли продолжил обучение весьма забавным образом — через посредника: Скаравелли, обучавшийся в Пезаро, возвращался в Анкону и «передавал» уроки другу. Ко всеобщему удивлению, у Франко вновь «прорезались» верхние ноты.
Вероятно, здесь сыграло роль то, что учителем Скаравелли был один из самых выдающихся вокальных педагогов того времени — Артуро Мелокки, которого, хоть и с большой натяжкой, можно назвать и учителем Корелли (сам Франко лично посетил маэстро всего дважды). Вот как вспоминает о нем, пожалуй, самый знаменитый его ученик — Марио дель Монако: «Становлению моего голоса в тот период (середина 30-х годов. — А. Б.) способствовал главным образом Артуро Мелокки, близкий друг Туллио Серафина, дирижера, который в те годы еще работал в Америке, затем возглавил Римскую оперу, а позднее — «Ла Скала». Мелокки до таких высот не дошел, но жизнь его была полна приключений. Он родился в Бергамо, учился в Миланской консерватории и еще в юности сопровождал как пианист баритона Кашмана в его гастролях по Дальнему Востоку и Китаю. Мелокки обладал изумительным баритоном, который он ежедневно шлифовал, дабы иметь возможность наглядно объяснять ученикам, как следует «держать» нёбо, гортань и губы. Этой технике он обучился в Китае у какого-то знаменитого русского педагога. Мелокки умел внушать надежду. Дородный и тучный, маэстро восседал за фортепиано в салоне, выходившем во внутренний дворик. В его салоне не было особо ценных вещей, за исключением кое-каких китайских предметов («Мои китайские безделушки», — объяснял Мелокки, потрясая своей густой седой гривой, ниспадающей на плечи) и картины Фаттори «Погонщик». Человек он был выдающийся во всех отношениях. Мне, совсем еще юноше, его достоинства казались поистине волшебными, и они действительно были таковы. Мелокки преподавал технику фортепианной игры, полифоническое пение, сочинял прекрасную музыку и очень талантливо пел. К тому же он был полиглотом и превосходно владел английским, испанским, французским, прилично знал немецкий, русский и китайский языки. Помню, меня чрезвычайно интересовало, почему столь поразительный человек не сделал оперной карьеры. Набравшись духу, я как-то спросил его об этом. Маэстро Мелокки улыбнулся. За его внешней безмятежностью всегда скрывалась печаль. Я видел иногда, как он несет маргаритки на могилу своей умершей в молодости жены, хотя с тех пор прошло много лет.
