— Если бы знать, каким резервом времени мы располагаем… Крачевский, я думаю, настороже и что-то явно подозревает, если все время пытается добраться до нас. Значит, он не исключает возможности ответных действий с нашей стороны.
— А как он узнает, что мы собираемся делать? — Я и в нормальном состоянии мало что соображал в разных шпионских штучках, а без дополнительной памяти оказался и вовсе не готов к предстоящим событиям.
— Тоже мне специальная теория относительности. Во-первых, звук; во-вторых, включится принудительная вентиляция, чтобы не допустить попадания инертного газа внутрь; в-третьих, я бы очень удивился, если бы у него не было какого-то способа наблюдать за нами, даже если не визуального, то по тепловому излучению или как-нибудь иначе он все равно знает, что мы уже добрых полчаса торчим в коридоре. Спрашивается зачем? Кроме того, как только нарушится герметичность переборки, он увидит сигнал, и у него будет достаточно времени, чтобы предпринять какие-то ответные шаги.
— Что-то мне ничего в голову не приходит, — пожаловался я. — Однако, если учесть достаточно примитивную тактику, которую он предпочел в инциденте с капитаном, я бы оценивал его возможности достаточно скромно.
— Это справедливо, но рассчитывать на тупоумие противника — значит обречь себя на поражение, только не спрашивай, кто это сказал. По-моему, китаец, древний, ну убей, не помню…
— Наверное, умный был человек, — невесело пошутил я, потому что голова попросту раскалывалась, о настроении лучше и вовсе было не упоминать. Я едва держал себя в руках, борясь с постоянным, тошнотворным чувством страха. Если бы не полная уверенность в собственной безопасности рядом с Арнолдом, этот страх был бы просто парализующим.
— Здесь все закончено! Лучше ничего не придумаем. Пойдем, поможешь мне влезть в скафандр, и будем прорываться.
Можете представить мое состояние, пока я сидел в каюте, а Грец, облачившись в скафандр и лежа на полу в коридоре, отгородившись на всякий случай металлической крышкой, которая ранее прикрывала какую-то техническую нишу, пытался вырезать отверстие в переборке. Я сидел, обхватив голову руками, старательно прислушивался к тому, что происходило в коридоре, и понимал, что там, похоже, решается наша судьба…
Оно подбиралось издали, медленно, с расстановкой, подолгу кружило не приближаясь. Томило бесконечным ожиданием, нагнетало безграничную тревогу, затопляющую все вокруг. Потом замирало, почти исчезая в отдалении, и скрывалось там, где клубилось непроглядное и страшное. И от этого тишина была еще мучительнее. Пытаешься спрятать глаза от света, чтобы заметить его появление, до рези в глазах всматриваешься в пустоту — и вот за спиной, обязательно за спиной, раздается не то лай, не то хохот, а быть может, пение, и вновь клочьями, вызывая дурноту, тянутся рукавами без рук мягкие клубы тьмы. Тают, неотвратимо приближаются с каждым мгновением, и тогда неопределенность разрешается тихим отчаянием, когда любое движение становится лишним и ненужным. Когда нет желаний и воли. И только тогда, сделав огромный скачок, ужас охватывает все кругом, и нет уже ничего, кроме него. И тишина означает лишь конец, черную пропасть…
