Лили бесконечные — как само время — дожди, и не было им предела…
2
Я вернулся сюда и почувствовал, как долго меня здесь не было. Я вернулся сюда и погряз в воспоминаниях о прошлом, о тех, кого уже нет в живых.
Я вернулся сюда и убедился, что все изменилось, что целая вечность прошла с тех пор, как жестокая действительность выбросила нас из этих мест, с тех пор как проклятием заклеймили фамилию, которую мой дед с белой длинной бородой пестовал наравне со своими овцами и коровами. Ту самую фамилию, основу которой заложил мой прапрадед-крестьянин, он же и засеял семенами эти красные земли. Обильно политые потом, они превратились в Риверо-иви, землю Риверо, или еще точнее — Риверо-землю, на языке гуарани; и кровь, и жизнь, и сами люди уходили в нее, или же она поглощала их, постепенно завладевая нашим существованием, окрашивая в свой багровый цвет.
3
Мы вдвоем играли на веранде в голубой тени от навеса, когда худенькая женщина нам сказала:
— Тебе — золотую, а Прони — серебряную…
От нетерпения поскорее насладиться полученным гостинцем мы зубами срывали блестящую фольгу, чувствуя, как шоколадки мякнут под нашими пальцами.
У моей матери с лица не сходила улыбка, и говорила она с нами ласково, нежно. Казалось, от ее голоса быстрее плывут в канавке веточки, ореховые скорлупки, бумажные кораблики с цветными флажками.
Однажды я увидел ее в слезах, и у меня в груди словно что-то оборвалось. Не задумываясь, я обвинил отца.
Огромное уважение к нему никогда не переходило в страх. Но бывали случаи, когда я буквально терялся перед ним. Не было конца восхищению перед этим сильным человеком. Ему достаточно было положить мне руку на плечо, чтобы вселить абсолютную уверенность.
Еще в раннем детстве мне очень нравилось, когда он брал меня на руки. А уж если сажал на плечи, то я чувствовал себя наверху блаженства.
Но материнскую ласку ничем не заменишь. И потому я засыпал или плакал, уткнувшись в подол матери, замирая от тепла ее руки, нежно поглаживающей мою голову.
Начинала она рассказывать сказки, и я тут же становился принцем, спасающим Золушку, или Гензелем, съевшим пряник с крыши дома ведьмы, или же одним из мальчиков, зачарованных чудесной музыкой флейтиста из Гаммельна.
Для меня так и осталось навсегда загадкой, почему мой рассказ про слезы матери не тронул Прони. Скорее всего потому, что он не видел этого собственными глазами. А я так и не смог забыть всей горечи, отразившейся на ее лице и согнавшей улыбку, даже сейчас, если слышу, как кто-то плачет, сразу же вспоминаю ее слезы и мне становится не по себе.
