Книги листали сто раз.
Малых детей моих двух разбудили.
Лезли под каждый матрац.
Словно больных доктора на приеме,
Опытно, не сгоряча,
Голые стены прослушали в доме,
В белую грудь им стуча.
Всюду крамолы им виделся призрак,
Виделись козни одни.
Тысячи строчек моих рукописных
Конфисковали они.
Милые строки в простом переплете,
Что с вами будет теперь?
Слышу я:
— Следуйте! С нами пойдете!
Сами открыли мне дверь.
Словно я был на другом уже свете,
Черной казалась луна.
А за спиной моей плакали дети
И причитала жена.
Саваном сизым покрылась вершина,
Стыла беззвездная темь.
Хлопнула дверца.
Рванулась машина —
Времени верная тень.
Ход у нее был и мягкий, и скорбный,
Только послышался тут
Скрип мне колесный арбы,
на которой
Мертвое тело везут.
О времени жестокая нелепость!
Ворот железный раздается стон.
Попал ли не в Хунзахскую я крепость,
Чей против белых дрался гарнизон?
Бойцы здесь не стояли на коленях
И просыпались с возгласом:
«В ружье!»
Но почему сегодня на каменьях
Дымится кровь защитников ее?
Сжимает зубы партизан Атаев.
Не грешен он пред партией ничуть,
Но голова седая, не оттаяв,
Вдруг виновато падает на грудь.
Какая радость для капиталистов:
— Будь год тридцать седьмой благословен! —
Сажают коммунисты коммунистов,
И потирает руки Чемберлен.
Меня окутал полумрак подземный,
Вступаю на цементные полы.
Похоже, привезли меня в тюремный
Отверженный подвал Махачкалы.
А может быть, поэт земли аварской,
Доставлен на Лубянку я,
а тут
Те, что молчали пред охранкой царской,
Любые обвиненья признают.
Клевещут на себя они, на друга
И не щадят возлюбленной жены.
Страна моя, то не твоя заслуга,
Достойная проигранной войны.
Еще года расплаты будут долги
И обернутся множеством невежд,
И горьким отступлением до Волги,
И отдаленьем брезжущих надежд.
Горит душа — открывшаяся рана,
И запеклись в устах моих слова.
Один меня — он в чине капитана —
Бьет, засучив по локоть рукава.
Я говорю ему, что невиновен,
Что я еще подследственный пока.
Но он, меня с окном поставив вровень,
Хихикает:
— Валяешь дурака!
Вон видишь, из метро выходят люди,
Вон видишь, прут через Охотный ряд,
Подследственные все они, по сути,
А ты посажен, — значит, виноват!
Мне виден он насквозь, как на рентгене,
Самодоволен и от власти пьян,
Не человек, а только отпрыск тени,
Трусливого десятка капитан.
(А где теперь он?
Слышал я: в отставке,
