Авденаго замер: руки на поясе, ноги в грубых сапогах широко расставлены, глаза вытаращены. Моран ослепил его вспышкой и исчез. Вообще весь мир исчез, осталась одна только бесконечная, выедающая глаза вспышка.
* * *
Моран вернулся в комнату и вручил Юдифи маленький квадратик бумаги.
— Вот все, что осталось от Авденаго. Кажется, ты хотела это сохранить, — сказал тролль, отводя глаза и хмурясь. — Забирай и уходи. У меня сейчас нет настроения разговаривать.
Юдифь проворно схватила фотографию чумазой тоненькой лапкой и сунула в кармашек.
— И не возвращайся, — добавил Моран, когда она уже захлопнула за собой дверь.
Оставшись один, Джурич Моран огляделся в комнате, нашел ее отвратительно пустой и сказал сам себе:
— Ему все-таки удалось поднять мятеж и организовать бегство! И я сам ему в этом потворствовал. А почему? Потому что Джурич Моран — один из величайших повстанцев в мировой истории.
Он взял со стола роман «Айвенго» и улегся на диван.
* * *
Первое, что подумал Авденаго, когда пелена перед глазами немного рассеялась, было: «А дождик здесь совершенно питерский…»
Водяная труха непрерывно сыпалась с небес, пропитывая одежду, волосы, проникая в дыхательные пути и еще глубже, в настроение, превращая бодрого молодого мужчину в какую-то плаксивую размазню.
«Чтобы хоть отдаленно напоминать мачо и при этом оставаться питерцем, нужно быть гусаром и проживать в Царском Селе», — изрек как-то раз Николай Иванович. Очередная загадочная фраза, на сей раз связанная, кажется, с Лермонтовым. Николай Иванович утверждал, что Лермонтов был настоящий мачо. Как и Пушкин. И дуэли здесь ни при чем, хотя дуэли — своего рода показатель.
Авденаго потер лицо, поморгал, восстанавливая зрение. Внезапно ноги у него заскользили, как будто он наступил не то на размазанный торт, не то на пошлую банановую кожурку, и молодой человек бесславно плюхнулся на землю. Задом, да.
Сопутствующее падению сотрясение позвоночного столба и локальный взрыв в области мозга неожиданно прояснили сознание Авденаго. Он обрел себя и мир вокруг.
Что бы там ни утверждал Моран касательно одежды, — что она, мол, после перехода в мир иной обретет более пристойный облик, — Авденаго по-прежнему был облачен в грубую робу коричневого цвета, в грубые же штаны и чудовищные сапоги, подбитые гвоздями. Все это осталось неизменным, равно и веревка, заменяющая пояс. И никаких тебе даже следов кошелька, шелковых панталон или кружевного воротничка.
