— Положим, до старости...
— Так ведь старость, она у человека не в паспорте, Алексей Кирьянович!
Или мне кажется, или Шершавый действительно собирается о чем-то спросить меня, а духу не хватает. Я говорю ему об этом напрямик. Он глядит удивленно и, пожалуй, растерянно:
— Интересный вы человек. Все подмечаете.
— Такая профессия.
— Смеяться не будете? — Шершавый нерешительно мнется:— Нет, правда, чтоб ни одному человеку! Алешке — в особенности.
— Да уж ладно. Давай без загадок.
Шершавый подошел к двери, приоткрыл ее, будто проверил, не стоит ли кто на крыльце.
— Вы в молодости стишков не сочиняли?
— Мил человек, да кто же этим не переболел?
— Правда?.. Вот как вы думаете: можно... жить-жить на свете. И вроде ничего, нормально. А потом ни с того ни с сего — начать?
— Что начать?
— Ну... стишки сочинять?
— Стишки или стихи? Это ведь разное.
— Ну стихи.
— Да, наверное, поэзия так и родилась. Кто это, Гете, кажется, говорил, что поэзия возникла из восторженного изумления.
— Восторженного? Здорово, а?
— Да уж кое-что понимал. А ты к чему это?
Серега молчит, мнется, боясь поглядеть в мою сторону.
— Да, понимаете, один парень... Ну, дружок мой. С ним как раз такое получилось. Смех, ей-богу! Но только это, я же говорю, между нами.
— Ясно, ясно. Давай стихи этого... дружка. Читай, или я сам прочту.
Шершавый внезапно побледнел:
— Как? Прямо так?
— А как еще?
— Ладно... Только, по-моему, все это чушь.
— Читай, разберемся.
И он читает. Стихи действительно не ахти какие, но разве в этом сейчас дело? Шершавый, тот самый Шершавый, о котором я знаю, что он и в тюрьме сиживал, и в колонии побывал, и к двадцати двум своим годам перевидел столько всяческого, что на десятерых разделить — еще лишек окажется; Шершавый, с которым у меня свой, особый жизненный счет,— этот самый Серега Шершавый читает мне собственные стихи! И о чем — о любви!
Не тревожь себя зря. И не требуй ответа.
Не поют соловьи в непогожее лето.
Потом он умолкает, рукавом проводит по влажному лбу и сидит, как перед вынесением приговора, с тоской и надеждой смотрит на меня. Скажи я ему сейчас: брось, Шершавый, не по себе дерево рубишь, не для тебя это занятие — стихи писать, — засмеется натянутым смехом, встанет, скажет с деланной беззаботностью:
— А и верно!
Вида не подаст, что для него это — катастрофа. Не скажешь, он и вправду поверит, что это легкое занятие — «сочинять стишки». Сколько таких перевидел я на веку!
Я собираюсь с мыслями: как лучше ответить, чтобы и Сергея не обескуражить, и не слукавить? Тут, на мое счастье, шумной ватагой вваливается бригада, предводительствуемая Лукиным.
