«Наваливайся, — командую. — И чтоб ни крошечки на столе не осталось!»
Уговаривать их не нужно: уплетают, аж скулы трещат. Только старшенький, Игорешка, у всех всего по кусочку отобрал, в стороне сложил: на завтра. А я ему:
«Ешь, говорю, не откладывай. Будет день — будет пища».
Говорю это, а у самого, веришь, губы пляшут. Будто и не мои вовсе.
Ладно. Сидим мы с нею, переговариваемся, и такое, понимаешь, у нее счастливое, тихое лицо, так она вся светится, что я не выдержал, встал.
«Вы тут чаевничайте. А я пойду на крылечке подымлю».— «Дыми здесь,— отвечает.— Не пристало хозяину привычки менять».
Я все-таки вышел. Ночь была, скажу тебе,— второй за всю жизнь такой не помню. Сплошь в звездах. Сады но Дону созрели — август же; слышно, как яблоки в росную траву падают. Девчата где-то поют, да так трогательно... У нас на Дону девчата, скажу тебе, первые по России песенницы.
А я сижу, слушаю, думаю: «Ах ты фриц, распроклятый ты фриц! Сколько же ты у нас лучших лет отнял и загубил ни за что ни про что!»
Потом мысли на другое повернули: ничего, расплодится парод, размножится, все себе вернем: и счастье, и богатство. И еще думаю: «Так ведь и я еще не старик. Двадцать шесть лет, из них шесть — армейских,— какие годы?»
Слышу, дверь за спиной скрипит. Вышла гостья моя, рядом на порог опустилась.
«Не помешаю?» — спрашивает. «Какая помеха,— отвечаю.— Ночь слушаю».
Молчит, только все в курточку старшенького своего плечи кутает. И. непросохшие волосы так пахнут — голова кружится.
«Ребятишки — что, уснули?» — спрашиваю. «Только до подушки добрались».
Помолчали. Мне хочется расспросить ее о главном, и, чувствую, робею. «Вот чертовщина,— злюсь на самого себя.— Никогда со мною такого не было!..» Потом все-таки спрашиваю:
«И давно вот так идешь?» Вздохнула: «Второй месяц».— «К мужу?» — «Муж,— говорит,— далеко. В братской могиле, под городом Великие Луки».
Прикидываю в уме: это что же, сорок первый получается? А откуда же тогда эти трое? Она молчит, я тоже, будто горло мне кто сдавил и не отпускает. Спросить про ребят, скажет: а ты, собственно, по какому закону спрашиваешь? Кто ты такой, чтобы я тебе отчет давала?
И права, между прочим, будет. Была бы распутная какая, небось детьми себя по рукам-ногам не стала бы связывать. Видел я за воину всяких: и гулящих, и с одиночества отчаявшихся, и просто от страха, что вот не сейчас, так завтра мина шарахнет — и всему конец. Сам знаешь, многих тогда война душой обездолила, а уж баб-то в особенности. Где это, не помню, читал я: с женщин и детей война более всего взыскивает.
