— Такое кино.— Шершавый скребнул затылок и отошел в сторону.
— А что же гак, без детей? — тихо спросил Борис.— Годы-то небось не в гору, а под гору. И не было?
— Да что ты привязался, честное слово! — Ковалев глянул зло, исподлобья.— Не у меня спрашивай, у войны. Она знает, что да почему.
Борис опять переглянулся с Шершавым:
— Пон-нятно.
— Ни рожна тебе не попятно,— без обиды отмахнулся Ковалев.— Зелены вы еще, вот что. О человеческом горе только понаслышке знаете.
И тут произошло то самое, непредвиденное, что затем в один миг по-новому повернуло ход событий, о чем уже к вечеру толковали во всех бараках.
— Черт знает что! — пнув ногой стул, возмутился вдруг Шершавый. — Толком не поговорили с человеком, трах-бах — суд! Да, может, судить-то и не надо? Может, наоборот — помочь человеку?
Девчонки согласно кивнули. Борис переводил взгляд с Шершавого па Романа:
— А верно, как это так?
— Да не сыпьте вы мне соль на раны, не сыпьте! — сдавленно возразил Ковалев.— Думаете, сам не понимаю? — Он махнул рукой.— Эх, мальчишки. Добрый вы народ...
— Слушай, Борис,— неожиданно предлагает Шершавый.— Пошли в постройком? Прямо к Виноградову! Так, мол, и так.
— И пользы на пятак. Прямо-таки он послушается,— скептически усмехается Борис.— Скажет, гнилой либерализм.
— Ну и что? — не сдается Серега.— Похудеем? По крайней мере, будем знать, как дальше действовать.— Он шагнул в мою сторону.— Алексей Кирьянович, а вы-то что молчите?
— А что я могу сказать? Тут надо не со мною советоваться, а с сердцем.
Роман встревоженно глядит на меня, на ребят, снова на меня, должно быть не зная, всерьез ему относиться ко всему происходящему или это вспышка бездумного мальчишеского энтузиазма, которая гаснет так же быстро, как возникает? Лицо у него напряженное, недоверчивое.
— Говорю — не похудеем,— возбужденно восклицает Шершавый.— Пошли, Борис!
Они уходят. Девчата — почему-то на цыпочках — тоже одна за другой выходят из зала. В последний раз, уже от порога, они оглядываются на Романа Ковалева, одиноко ссутулившегося у окна.
Уборщица, погремев в ведре жестяным совком, обескураженно качает головой:
— Что делается, батюшки светы, что делается?
И отправляется наводить чистоту в других помещениях.
А Роман Ковалев прижался лбом к оконному стеклу и долго молчит, потом восклицает с откровенной тоскою:
— Всыпать бы тебе как следует, Роман Васильевич!
