У нее был такой вид, словно она хотела сказать: «Ну-ну. Вы тут делаете глупости, а я должна о вас тревожиться». Она хмурила брови, потом долго грела дыханием пальцы и только после этого подсаживалась ко мне, замкнуто недовольная. Медленно, чутким пальцем, сверху вниз и снизу вверх она ощупывала мою ногу:
— Тут больно? А тут? А вот тут?
Что-то ей в моем состоянии не нравилось.
— Впрочем, вы ведь спартанец. Вам если и больно, вида не покажете.
— Ну какой же я спартанец, помилуйте!
— Ладно уж...
Она хмурилась, тонкие брови у нее сходились на переносице, взгляд делался, как ей казалось, ледяным, и садилась писать назначение.
— «Кому велено мяукать, пусть мяукает»,— осуждающе говорила она.— Приехали в творческую командировку и творите себе на здоровье. Никто не мешает. А геройствовать, зарабатывать медаль «За спасение утопающих»,— извините, в ваши годы это легкомыслие.
Я униженно молчал. Я ждал своего часа и верил, что он придет. И тогда — да здравствует независимость!
А ей — этой красавице с каменным сердцем,— насколько я успел понять, по характеру не были свойственны никакие сантименты.
— Спасти-то вы все равно не спасли. Только сами пострадали...
Я молчал, что возразишь,— пострадал, это уж точно.
— Вон, Захар Богачев утонул. А у него куча детишек.
Я не был причастен к гибели Богачева. Но, по словам Галочки-Галины, получалось, что это чуть ли не мое безрассудство погубило его.
— Родненькая, пощадите! — взмолился я.
— Главное для вас теперь — вылежать,— произносила она. И уходила.
Она уходила, а я оставался лежать и глазеть в окно.
Медленно передвигая взгляд слева направо, я изучал дальний перелесок, что начинался километрах в двух за линией бараков, и поляну перед ним, поросшую мелким, но густым, как щетина, кустарником. Перелесок был отчетлив, словно бы тщательно писанный маслом по холсту. Невысокие и тонкие коричневые деревца были изящны; и — странное ощущение! — каждое из них существовало как бы порознь.
Небо над перелеском будто лакированное. Иногда от перелеска, снизу вверх, всплывали кудряшки облаков; ветер гнал их неторопливо, и можно было подумать, что они не плывут, а скользят по этой глади; потом они, картинно красивые, стояли над грядою дальних сопок и только после этого таяли.
Я лежал и бормотал, не задумываясь, что это стихи, бормотал просто потому, что так приходило в голову:
Облака — как снега,
Облака — как мечты,
Как мечта и как облачко — ты.
И еще я обдумывал свой ответ Катерине. Я ей так напишу: знаешь, жена, в эти дни я сделал открытие, которое может показаться тебе даже забавным. Я понял, что человек по самой своей природе — непоколебимый жизнелюб, а все иное — противоестественно.
