— Шён штифель[34], — наконец не выдержал он.
Ничего не понимая, Лукин смотрел на немца. А тот, улыбаясь, забрал у генерала сапоги и спрятал их в свой ранец.
«Мародеры проклятые! Черт с ними, с сапогами. Все равно один сапог больше не нужен. Портсигар жалко», — с горечью подумал Лукин.
Снова Вязьма. Большой зал какого-то чудом уцелевшего здания заполнен ранеными немцами. И вдруг генерал увидел советскую девушку. Он подозвал ее.
— Советская?
— Советская.
— Как ты попала сюда? Как зовут?
— Соня Анвайер. Я врач, но советских врачей немцы используют как санитаров.
— Анвайер? — удивился Лукин. — Ты же еврейка, а евреев и комиссаров фашисты расстреливают.
Соня приложила палец к губам, испуганно огляделась и, наклонившись, прошептала:
— Для немцев я грузинка Сулико Джапаридзе. Я до войны жила в Тбилиси и неплохо знаю грузинский язык. Теперь мне это спасло жизнь. И немецкий знаю, поэтому сюда взяли. Противно, но хочется выжить.
— Правильно, девочка. Надо выжить, чтобы бороться.
— Я знаю, товарищ генерал. Мы с подругами ждем момента. Мы решили, если наши скоро не освободят Вязьму, убежим в лес. Мы бы и теперь убежали, но фронт близко, и в лесу поэтому много немецких частей.
— Правильно решили. Посмотри, кто это обходит раненых?
— Это главный врач.
— Попроси, Сонечка… Сулико, чтобы дал мне снотворное. Адские боли замучили.
Соня направилась к врачу, что-то сказала. Лукин услышал крик и немецкую брань. Соня выбежала из зала. Лишь обойдя всех немцев, врач подошел к Лукину.
— Таблетеншляфен, — с трудом выговорил Лукин.
Возможно, «знание» немецкого языка подействовало, но тот приказал выдать генералу таблетку снотворного, а на следующий день ему даже сделали перевязку.
Соня Анвайер рассказала генералу, как живут пленные советские врачи. Недалеко от немецкого госпиталя находилось недостроенное здание кирпичного завода — без дверей и окон. Оконные и дверные проемы опутаны колючей проволокой. Советских военнопленных и врачей, в том числе и женщин, загнали туда. Раненые кричали, просили пить, их мучила жажда. На все это немцы не обращали никакого внимания. Когда им надоедали крики и стоны, они бросали в проемы гранаты.
В Вяземском госпитале генерал пробыл недолго. На третий день Лукина на грузовой машине отправили в Смоленск. Прекрасное до войны шоссе Москва — Минск было разбито. Носилки, на которых лежал генерал, подбрасывало в пустом кузове. Лукину хотелось умереть, чтобы не чувствовать такой ужасной боли. Он кричал, стучал в окно шоферу, умолял ехать тише, но тот, не обращая внимания, все двести километров гнал машину.
