– Начнет бузить – сразу зовите, – сухим прозаичным тоном велел Пол, закрыл за мной дверь и снова повернул ключ в замочной скважине.
Я распахнул пальто и провел пальцами по карману, где лежал вистл. Буквально на сантиметр выступая из-под серой подкладки, олово сверкало, как полуостывшие уголья. Увидев вистл, мой приятель напряженно вздохнул.
– Сыграешь что-нибудь? – шепотом попросил Рафи, и это был действительно Рафи, а не Асмодей, завладевший его голосом.
– Рад тебя видеть, дружище! – проговорил я. – Да, через пару минут что-нибудь сыграю. Надеюсь, ты успокоишься или хоть на время освободишься.
Лицо друга тут же изменилось, словно растаяло, а потом застыло в отвратительной усмешке.
– Да пошел ты со своими надоедами! – огрызнулся совсем другой голос.
Конечно, я знал: легко не будет. Я чувствовал себя солдатом, выпрыгнувшим из окопа на нейтральную зону: сел напротив Рафи и, копируя его позу, положил ногу на ногу. Достав из кармана пальто письмо, развернул его и показал.
– Написал его ты. – Акцепт на «ты» намеренный. Несмотря на то, что я скатал Карле, в том, что автор послания не Рафи, а вселившийся в его тело пассажир, стопроцентной уверенности не было, а выяснить хотелось.
Рафи несколько секунд изучал письмо со спокойным, слегка изумленным видом. Потом между его пальцами полыхнуло пламя и, охватив мятый листок с четырех углов сразу, уничтожило одним-единственным пш-ш! тепло которого я ощутил даже со своего места. Распластав ладони, Рафи высыпал черный пепел на пол.
– Ты написал, я совершаю ошибку, – с каждой секундой все больше поддаваясь пессимизму, напомнил я. – Какую ошибку?
Рафи снова взглянул на меня, и наши взгляды пересеклись. Обычно у моего друга глаза карие, но сейчас были влажного черного цвета, будто в них стояли чернильные слезы.
– Ты займешься этим делом, – прохрипел Асмодей, – и оно тебя убьет.
С Рафаэлем Дитко я познакомился, когда, стремительно катясь по наклонной, почти достиг дна. В ту пору мне было девятнадцать, я учился на первом курсе Оксфорда и бездумно пытался получить степень бакалавра по английскому только потому, что он был моим любимым предметом в школе, и еще потому, что отец трудился на верфях и фабриках не для того, чтобы дети пошли по его стопам.
К девятнадцати годам я уже успел пропитаться отчаянием и нигилизмом. Чем больше я видел грустных, отчаявшихся мертвецов, цепляющихся за жизнь, словно нищие за порог модного ресторана, тем мрачнее и безнадежнее представлялся мир. Казалось, если бог есть, он либо психопат, либо ублюдок: никто достойный уважения не создал бы вселенную, где сначала разрешают погреть руки у огня, а потом отправляют на вечное прозябание в холоде и мраке. Даже когда удавалось забыть маленький перепуганный призрак сестренки Кэти и то, как беспардонно я выставил его за дверь, жизнь не выглядела достаточно привлекательной, чтобы ею интересоваться.
