Уже ближе к вечеру, в камеру донеслись вопли муллы, который одновременно был и за муэдзина. Все правоверные мусульмане приглашались на вечерний намаз. Освобождались от него только тюремщики, да часовые у складов. Но и от них мулла настоятельно требовал совершение намаза, там, где он их застанет.
Неожиданно все повернулись к двери. Явственно доносился какой-то шум и чей-то тяжелый стон. Вот загремел засов, с металлическим лязгом отворилась дверь, и все увидели, как двое моджахедов, втащили бесчувственного Абдулло. Бросив его прямо на пол, быстро ретировались. Дверь закрылась. Было слышно, как моджахеды о чем-то переговорили с охранником. Потом снова донесся пронзительный вой муллы, призывавшего правоверных к священной войне против врагов Ислама.
Обитатели камеры обступили лежащего Юрку Фомина, который тщетно пытался сесть. Рот его беззвучно раскрывался и закрывался, по искривленному от ужаса лицу, непрерывно текли слезы. Грязно-серые полотняные штаны его, были мокрые от крови. Даже круглый идиот мог догадаться, что Юрка был жестоко изнасилован. И не нужно было искать виновных. Они были среди тех, кто стоял сейчас на плацу и совершал вечерний намаз.
Эх, Юрка, Юрка, — с горечью выдавил из себя Николай, наклоняясь над стонущим товарищем, — а ведь я тебя предупреждал…
Он, как перышко подхватил Юрку, и осторожно положил на свой матрас. Повисла тягостная тишина. Все вопросительно смотрели на Николая, глаза которого были сумрачны, а лицо пылало красными пятнами. На скулах катались желваки.
Никто из этих ребят никогда и не задумывался, есть у них лидер, или нет. Этот вопрос решился как-то сам по себе, самой лагерной жизнью, которая и выдвинула одного из них этим лидером. Им стал Николай Семченко. Все восприняли этот факт давно, как само разумеющееся, и теперь напряженно, с тревогой, вглядываясь в искаженное ненавистью и злобой лицо своего лидера.
— Миша, — Николай поднял тяжелый взгляд на Недавибабу, — ты был санитаром, окажи Юрке посильную помощь. А вы, — он со злобой посмотрел на стоящих рядом товарищей, — чего рты пораскрывали, отойдите, не мешайте.
Все безропотно разошлись по своим углам.
Николай подошел к оконцу, и невидяще уставился на грязно серую стену стоящего рядом с тюрьмой склада. Он думал о себе, своих сокамерниках, о моджахедах, которые надругались над их товарищем. Он думал о том, как, попав в плен, меняются люди. Он думал о том, какое жесточайшее испытание проходят их нервы, их воля. О том, как трудно оставаться спокойным, когда в лицо дует холодный смрад могилы. Что делать — жизнь такая штука, с которой расстаться не так легко. И люди, каждый по-своему, стараются выжить. Одни, вольно или не вольно, стали угодливо прислуживать моджахедам, и были готовы в любую минуту предать своих товарищей. К таким он безошибочно относил Исломуттдина. Другие, вроде узбека Азида, уходят в себя, в свою скорлупу, и всячески дают понять окружающим, что он живут по принципу «моя хата с краю…». Третьи, как Юрка Фомин, просто потеряли себя, и превратились, по сути, в пустое место. Были и такие, которые, поддавшись на уговоры американской бабы, уехали в США. На этих ребят — Мовчана, и второго, настоящую фамилию которого он уже и не помнит, — зла не держит. Они сами выбрали свою судьбу…. Ну а четвертые, которых большинство, и к которым он относит и себя, готовы к борьбе…
