Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.
— Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? — спросил его Резван.
— Я в туалет хочу, — смущенно признался Манаенков.
— А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?
— Мне тогда некогда было — я двор мел.
— Болван! — определил его Резван, — Чмо.
Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.
— Чего шумишь? — спросил он Манаенкова.
— Я в туалет хочу, — пояснил тот.
— Через час завтрак, тогда и сходишь.
— Я сейчас хочу! — настаивал младший сержант.
— И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?
— Ну, пожалуйста, — умолял его Манаенков.
— Валяй в сапог, — безжалостно отрезал Мирон.
— Как — в сапог?
— Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.
Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами — парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.
— Еще раз стукнешь — убью, — пообещал Мирон.
Манаенков, судя по нему, «словил мутного», или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону «чмошничества», таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир — выливать из сапога.
Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям — приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.
Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
