В больнице мне сказали, что у нее вдавленный перелом черепа, чуть выше левого глаза. Все, что могли сделать врачи, — это поместить ее под капельницу и ждать, пока к ней вернется сознание. Я сидел возле нее, держал ее за руку, говорил с ней. День незаметно сменился ночью, ожидание мое тянулось мучительно. Пару раз мне показалось, что ее сухие пергаментные пальцы еле заметно сжали мою руку. К утру я, видимо, задремал, а очнувшись, осознал, что ее рука становится все холоднее и в палате различимо только мое дыхание.
Через неделю после похорон я разбирал бумаги в кабинете. Мебель здесь не меняли с тех пор, как умер отец: оливкового цвета книжный шкаф армейского образца с пятью полками, маленький письменный стол с тремя ящиками и деревянный стул занимали все пространство.
Я все еще находился в отпуске. Звонили друзья из библиотеки, спрашивали, когда можно меня навестить, и я уже представлял, как буду готовить им чай и кофе, слушать их соболезнования, соглашаться с тем, что все это очень тяжело, ведь я был так близок к матери, и стыдиться того, что мысли мои заняты ожиданием встречи с Алисой.
Все вещи из гардероба матери уже были отправлены в благотворительный магазин. Книги упакованы и сданы в хранилище. Мне оставалось дождаться утверждения завещания судом, чтобы выставить дом на продажу. Я перерыл все комнаты в доме, начиная со спальни матери и заканчивая террасой, но так и не нашел ничего, что могло бы рассказать о тридцати четырех годах ее жизни в Англии. И все-таки ей суждено было вернуться на родину. Я решил рассеять ее останки — прах, как настойчиво повторял служитель крематория, — в Стейплфилде. И уговаривал Алису составить мне компанию, на что она тактично заметила, что в таком деле посторонние не нужны.
Вернувшись из больницы, я прямиком направился в комнату матери. Мне не терпелось выяснить, что же она пыталась достать и что в конечном счете явилось причиной ее смерти. Но верхнюю полку шкафа устилали лишь пыль веков, да засохшие личинки моли. Я заглянул в соседний шкафчик, но и там было пусто. Ничего не нашел я ни на полу, ни под кроватью, ни в гардеробе. Нижний ящик туалетного столика, в котором когда-то я обнаружил фотографию, а позже и «Серафину», оказался незапертым, но тоже пустым. Если ей что и удалось достать с верхней полки шкафа, то она, должно быть, просто проглотила это.
Я намеренно откладывал до последнего осмотр кабинета; во мне теплилась надежда, что хотя бы там я найду что-нибудь интересное. Здесь действительно было полно бумаг. Отец скрупулезно подшивал всю получаемую корреспонденцию, хранил расписки и счета, и мать слепо следовала его примеру. И вот передо мной оказались счета за электричество за все тридцать шесть лет, подшитые в строгом хронологическом порядке. Еще одна папка хранила уведомления, датированные 4 января 1964 года, предупреждающие о том, что в случае неуплаты электричество будет отключено такого-то числа; еще был ворох бумаг, касающихся водоснабжения, страховки, налогов, автосервиса, регистрации, водительских прав, медицинского обслуживания. Счета, инструкции, гарантии и полная история каждого купленного бытового прибора. Мои школьные табели. И тому подобный хлам. Создавалось впечатление, что мать хранила все, кроме личных писем, если только предположить, что она их получала. Короче, я не обнаружил ничего, что каким-то образом было связано с ее жизнью за пределами Мосона.
