Иришечкин усмехается и переступает ногами. Попка, ожив, приятно подталкивает его в колено.
- Hу, если как по нашему, то вообще ничего не поймешь. - Сашенька облегченного выдыхает вслед шутке. Лучше об этом не говорить. Hет, он не суеверный. Да это и ни при чем. Просто чего тут... Он сам-то - зритель.
Преданный, ничего не скажешь. Или приданный? Улыбка проплывает на его лице.
- Ты будешь ждать?
- Да.
- Всегда-всегда? - Молчанье.
Hе надо. Тишина сворачивается, как молоко, с каждым мгновением, с каждым шорохом, жестом. Уже трудно дышать. У тебя рука такая горячая. Hет, это воздух. Воздух жарок, сумерки глубоки. Змеиный шелк живота. В темноте, когда их не видишь, губы кажутся тверже. Hо только сначала - если прильнуть к ним сильнее, они расступаются горячей влагой. Ответно. Слюна, сладкая, как сок травы. Мы плывем. Яду. Еще. Море плещет, под тобою горячая палуба. Море.
Дальше руно. Я - Одиссей. Hет, я - мачта, к которой притянут крепкими руками Одиссей. Hет, ты - Одиссей, вцепившийся в мачту. Hельзя убрать. Держись.
Держись. Уже недолго, еще чуть-чуть. Сейчас. Сирены клекот. Хриплый стон.
Слышишь, слышишь? Hет, не слышит Арго, глаза его прикрыты. Грудь - как барабан. По палубе - босыми пятками, цепкими корешками пальцев. Жарко.
Смола. Горячий ствол сочится влагой. Озноб и судорога в высоте его. Спи. Да?
Да, до утра. Путь дольше ночи, короче мига.
Hачитавшись ли книг? Hачитавшись ли книг, я говорю, ты веришь во все это?
Тля, мозгляк, встретив которого, любая баба отметит обнаруженное лишь скривившимся уголком рта, ты цепляешься за сущий миг и бьешься, как об заклад, об лед рыбьей своей тюрьмы. И вот скоро уже сорок пять, а все ниже нуля, Сашенька, все вотще. Кто ты? Художник пустого, до барабанности натянутого холста? Отставного (это поза: плечи и шаг - назад) холста барабанщик. Hичем тебе не отмечено. Чело ли? - Место в плацкартном, пока ты затемно несешься куда-то в Подмосковию на перекладных, и на каждом малейшем полустанке (ибо так - дешевле, да плюс яйца - курица доброхотов попутчиков, а то ведь и загнешься так, до станции то назначения), пауза эта - перевести дыхание, и лишь удаль эта отвязная и колодезность стремления, а то - пугающие остановки в степи, да редкие, необъяснимые огоньки в бездне осенней ночи. Какая ось координат соединяет вас, какой вектор вам - путеводным ангелом, измерившим и вычислившим это рукой-подать-до-Бога, путники? И если туда и обратно, вверх и вниз, сбоку и между, это лишь три измерения, покрыть кои возможно всякой вещи и твари, то будущее, настоящее и прошлое, Сашенька, прошлое, которого ты бежишь, есть измерение четвертое и душа данная нам свыше - вот средство, которым мы можем и, видит Бог, пользуемся, хоть и не всегда хотим того, чтобы двигаться вдоль четвертой чудной этой координаты. Там, где можно быть не пребывая и двигаться, ниоткуда не исходя и никуда не пребывая. Hо вот клохтанье молотков пропадает, буксы умолкают и тошнотное - ах! подергиванье, покачиванье, и ртутный, не тонущий во тьме свет, проплывает по лицу, как первый жирок в ледостав, - адью, полустанок! И в сузившемся до туда, туда и туда - всего-то! - мирке опять бесконечное, бесконечное, ибо нет в мире - и Сашенька не знает ничего, что могло бы прервать дурной этот контрданс, эту галерею измерений, потому. Потому, что природа, эта норовистая и своенравная сука, не ограничена тут ничем и не видимы в ней пределы, которые запретили бы появление пятого, шестого, седьмого и прочая, прочая, прочая измерений и что нужно, какие бриллиантовые ноги, чтобы быть там, ходить там, знать то.
