— Что тебе, милый, что? — нежно-нежно и ласково-ласково спросил он больного.
— Кто тут? — снова глухо сорвалось с запекшихся Кириных губ.
— Твой папаша и я. Мы оба. Устал папаша, задремал на полчасика…
— Ты? Василий? Пить дай, — скорее угадал, нежели расслышал Вася.
С трогательной заботливостью приподнял он одной рукой обезображенную болезнью, опухшую голову Кири, другою поднес стакан к его запекшимся губам.
— Ты что же это, давно торчишь здесь около меня? — вырвалось из запекшихся глаз больного.
— Да вот, пока ты болен…
— Давно я болен?
— Давно.
— Лучше мне нынче. Сам чувствую… А кто тебя заставил за мною ходить?
— Что? — не понял Вася.
Но больной уже не расслышал его вопроса. Киря снова впал в забытье или снова заснул.
«Легче и впрямь, поправляется, слава Тебе, Господи, слава Тебе! — с судорожной радостью мысленно произнес Вася. — Ишь, и потеть даже начал».
Он сам не мог вспомнить потом, как забылся в эту ночь.
Как камень на дно, упал Вася словно в какую-то темную пропасть. Спал он крепко, облегчающим тело бодрым сном. И проснулся вдруг, сразу, от легкого прикосновения к своей руке, свесившейся с ручки кресла.
Уже светало. Весеннее утро пробивалось в комнату. Отец Паисий уже ушел к ранней обедне приобщать вчерашних исповедников.
Был Великий Четверг. Все это сразу промчалось зарницей сознания в голове Васи, и он открыл глаза.
На него в упор глядели два черных, лихорадочно блестящих отверстия глаз Кири среди белых повязок и бинтов. Глядели не отрываясь, в то время как исхудавшая до неузнаваемости рука больного лежала на руке Васи.
— Что ты, родимый, что ты? — так и встрепенулся тот. — Нужно тебе что? Пить, что ли, хочешь?
Но Киря молчал. И только все смотрел и смотрел на Васю такими ищущими, такими спрашивающими глазами. И вдруг совсем неожиданно сверкнули две слезинки в этих черных, блестящих глазах и смочили повязку.
— Вася, — вырвалось так же неожиданно, как и слезы у больного. — Вася… я ведь знаю… я помню… как открывал глаза, ты все около… не отходил от меня… нянчился… Папашу да тебя помню у своей постели… Папаша-то, отец родной… Понятно, что нянчился… А ты-то?.. Ведь я тебе немало горя доставил, Вася… Побили ведь тебя за меня… Степку и Ваньку это я подговорил ведь… Страсть зол был на тебя за Навуходоносора… Свинья был… негодяй… А ты-то!.. Божья душа, чем ты отплатил мне, Василий! — Тут запекшийся рот Кири искривился судорожной гримасой, а из черных отверстий белой маски снова блеснули слезы — целый поток слез.
