Наконец чавканье прекратилось: штурмбаннфюрер остановился перед пожилым человеком в промокшей, с обвислыми полями шляпе. Я знал его — автослесарь из Унтеркримля.
Неужели он первый?
Штурмбаннфюрер постоял немного напротив него и вдруг сказал:
— У тебя нездоровый вид лица, и ты, наверно, скоро все равно умрешь… — махнул рукой и пошел дальше.
Он ошибся — этот слесарь живет и сейчас, я видел его на прошлой неделе, когда ездил за продуктами в город.
Первым, кого отобрал штурмбаннфюрер, был совсем еще молодой парень — думаю, ему не стукнуло и двадцати трех, он сильно хромал и поэтому не попал в армию.
Эсэсовец приказал ему выйти из строя, заметив:
— Тысячи твоих ровесников полегли на поле боя, и будет справедливо, если и ты составишь им компанию.
Нужно отдать должное парню: он держался достойно — стоял, уставившись в небо, может, молился, а может, просто любовался хоть и серым, но все же прекрасным небом.
Затем штурмбаннфюрер извлек из строя еще одного человека, старого учителя–пенсионера из Унтеркримля. В конце концов, молодых среди нас и не должно было быть — дома остались либо дети, либо инвалиды. Так вот — очередь дошла до учителя. Мудрый был старик и гордый, никогда не слыхали мы от него жалоб, хотя и ему доставалось.
— У тебя глаза вора, — сказал штурмбаннфюрер. — Ты мог убить Врука!
И вдруг учитель ответил громко, так, что мы все услышали:
— К сожалению, я не убивал, я говорю «к сожалению», потому что сейчас убил бы непременно!
Офицер поднял руку, словно хотел ударить, но сдержался. Только добавил:
— Значит, я не ошибся.
Третий, кого он отобрал, вдруг упал на колени и начал вопить:
— Я не убивал, господин офицер, поверьте мне, я не убивал!.. Я всегда сочувствовал национал–социалистам, господин офицер. Не трогайте меня… Я мирный человек, я не мог убить!..
Вы должны помнить его: старый Шумахер, огородник, он всегда продавал ранние овощи. Хотел схватиться за сапог штурмбаннфюрера, но офицер оттолкнул его и пошел дальше.
Шумахер, как стоял на коленях, так и пополз за офицером, но два эсэсовца подхватили его под руки и оттащили в сторону, к длинному сараю с кирпичной стеной.
Когда штурмбаннфюрер приблизился ко мне, отобрано было уже девять — оставался один, и мне почему–то казалось: последним буду я. Не скажу, что это было чувство из приятных, сделалось страшно, и тело обмякло, словно в живот тебе влили изрядное количество свинца.
Штурмбаннфюрер встретился со мной взглядом и остановился. Глаза его закрывали выпуклые стекла, и трудно было определить, насмехается он над тобой или раздумывает, кому подарить последнюю пулю. Но я чувствовал, что мне, я видел, как блеснули стекла, не глаза, а стекла очков, он уже поднял руку, чтобы указать на меня, и я собрал все силы, чтобы не упасть, а выступить вперед мужественно, как и подобает настоящему мужчине, но штурмбаннфюрер понял меня: может, ему хотелось, чтобы его упрашивали, трепетали от страха. Он показал не на меня, а на паренька, стоявшего рядом со мной, пятнадцатилетнего мальчишку, который сразу расплакался. Слезы текли у него по щекам, он не хотел выходить из шеренги, но эсэсовцы вытащили его, а штурмбаннфюрер смотрел на меня и, кажется, читал мои мысли.
