Эта проблема волновала и президента, он посмотрел на Тонского и поддержал вопрос:
— Как там в канадских шулах, крепкий пол?
— Да откуда я знаю?! — взвился Тонский.
— Не важно, это просто к слову, — мирно сказал президент. — Не сердитесь. Так как вы поживаете?
— Неплохо! Я хотел, чтобы совет этого шула, где я когда-то был хазаном…
Но стоило Тонскому наконец-то начать свою речь, как президент добродушно его перебил:
— Да, где вы были очень молодым хазаном. Помнится, вы даже собирались валять дурака в каком-то кабаре…
Уязвленный Тонский продолжил:
— Так вот, по милости неба, хотел я сказать, я добился успеха и в память о том далеком времени решил кое-что пожертвовать синагоге, такого пожертвования вы сроду не получали и не получите! Держите.
И он бросил на стол конверт. Ни секретарь, ни президент к нему не прикоснулись. Конверт так и остался лежать посреди планов и чертежей.
— Заберите, — со вздохом сказал президент, — с этим надо обращаться к казначею. Его сегодня утром не будет. Но может, вы его найдете в лавке, это тут рядом. Как выйдете, сразу направо — торговля селедкой. Он выдаст вам расписку.
И он снова склонился над ворохом бумажек, выхватил какой-то счет и показал секретарю:
— Теперь надо решить, заплатим ли мы маляру, который красил дверь, или предложим оплатить счет из химчистки, где так и не смогли отчистить пальто раввина? Краска, которая никак не сохнет, это не краска, а плевок в душу!
Тонский пытался что-то возразить, но президент не стал его слушать. Только поднял глаза и вежливо, но твердо произнес:
— Ступайте к казначею. Он будет очень рад. Купите у него селедку для вашей супруги. Это его тоже обрадует. А мы, простите, заняты другими, очень важными делами.
Тонский едва не задохнулся.
Ему хотелось орать, кричать, колотить по столу. Его ждал на улице огромный черный лимузин с шофером, его повсюду окружали почет и уважение, его жена и дети жили в лучшей гостинице на всем Лазурном Берегу, а здесь на него всем наплевать! Он вскочил на ноги и, в раздражении, метнулся к месту хазана, где привык стоять десять лет назад. Двое стариков и головы не повернули в его сторону. Тонский вцепился в барьер. Отчаянно, что есть силы. С минуту молча раскачивался — и запел. Сначала тихо, как бы про себя, потом все громче и громче. Раз им нет дела ни до его успеха, ни до его богатства, он покажет им свой голос, пусть поймут, что потеряли! И получилось, правда, великолепно. Гнев придавал его голосу особую силу. Тонский словно бросал вызов земле и небу.
