Зная, что Монтале в юности брал уроки пения и готовился к карьере оперного певца, что он был знатоком музыки, рецензировал концерты и оперные спектакли, встречался с известными композиторами, дирижерами, исполнителями, нетрудно предположить, что и «первые аккорды» следующего рассказа навеяны памятью, воспоминанием о несостоявшейся встрече со школьным товарищем, историей, которая на бумаге ожила с фантастическими подробностями, похожими на правду.
«Буриданов осел» написан за несколько месяцев до выборов в учредительное собрание — первых после фашистского двадцатилетия выборов в Италии. Предвыборную атмосферу в стране писатель перенес в душную кабину на избирательном участке, на подступах к которой, дальних и ближних, герой рассказа прошел соответствующую обработку. Знакомая ирония автора, известного решительным неприятием режима Муссолини, приобрела здесь оттенок горечи и разочарования.
О «Летающей тарелке», последнем из публикуемых рассказов, достаточно сказать, что его злободневность сродни неизменной популярности, а следовательно, и актуальности темы НЛО.
Евгений Солонович
Мармеладов второго периода
В глубине черные кипарисы, на переднем плане скирд соломы и два или три желтых снопа посреди зеленого, ближе к салатному цвету, луга; справа, рядом с самым скучным снопом, задрав голову, сидит собачка — смотрит на белесую полоску облачного неба. Я ненавижу кипарисы и терпеть не могу скирды: все деревья, освоенные гуманистическим искусством, за исключением дуба, лавра и вербы, в лучшем случае оставляют меня равнодушным; стога, скирды, длинные лоскуты вспаханной и возделанной земли не находят в моей душе благоговейного отклика. Природа говорит мне что-то, когда она дикая и запущенная, но я становлюсь ее решительным противником, когда она предстает в виде «тучной росной нивы»[2] — творения человеческих рук. Золотистым хлебам я предпочитаю дикую траву и репейники. Бесконечное восхищение вызывают у меня нетронутые места в Тоскане, но только ближе к аббатству Сан-Галгано, где еще можно встретить охотников на куниц, я по-настоящему отдыхаю душой. Огород я предпочитаю плантации, лес — посевам. И если бы я переиздавал «Граций» Фосколо[3], я, выбирая из двух спорных вариантов «I colti di Lїео» и «I colli di Lїео»[4], несомненно отдал бы пальму первенства второму, не обращая внимания на рукопись (к тому же довольно неразборчивую).
Как же в таком случае меня угораздило купить картину, изображавшую — к тому же весьма и весьма посредственно — ненавистные мне детали пейзажа? Но что было, то было: картина оказалась в моей комнате, я заказал для нее роскошную серебряную раму, в которой пики кипарисов и безобразная желтизна скирд выглядели еще отвратительнее. Фальшивые цвета, аляповатый рисунок, плохо скрытые следы «раскаяния» (на заднем плане просвечивал удаленный в спешке газгольдер), картина годами действовала мне на нервы. Я редко спал в той комнате, я давно уже оставил Флоренцию, но, когда возвращался туда, одного взгляда на кипарисы и скирды было мне достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. Я пытался закрывать картину газетой, полотенцем, но и под этим временным покровом она настойчиво напоминала о себе.
