Запах лаванды. Слишком застарелый, слишком сильный, чтобы его полностью перебила вонь мусорного бака. Если б не запах, Эва не обернулась бы. Не остановилась. Не заметила…
Но этого не могло быть! Она же видела: восковой подбородок над лиловым воротничком. Там, на похоронах… Полковничьи погоны и золоченые нашивки на рукаве. Лоснящиеся до бликов складки сукна, искры непотускневших почему-то пуговиц… и белые перчатки.
Фальшивка.
В гробу на нем был фальшивый мундир, и она знала об этом уже тогда.
А в тот день, когда отец застрелился, когда она узнала об этом из радионовостей в машине физика Лимберга, когда взбежала по ступенькам, едва не пропустив этаж, когда так боялась опоздать, хотя опаздывать, по сути, было уже некуда… Пахло ли тогда в его комнате лавандой?!
Табаком. Чужой парфюмерией. Порохом. Кровью. И, в общем, всё.
А настоящий мундир Лилового полковника — на плечах бомжа, который, похоже, только что выудил его из мусорного бака. Напротив ее подъезда. На другом конце города.
Каким образом? Кто?! Зачем?!
Вопросы кружили вокруг, наседали, словно назойливые насекомые. Но не было сил. Даже на то, чтобы, встряхнувшись, отогнать их прочь. И тем более чтобы попытаться на них ответить. И они садились, непуганые, на ее поникшие плечи, наглея и множась: почему?.. когда?.. как?.. что же теперь будет?..
Из комнаты донесся телефонный звонок. Цивил? Директриса? Или, может, Лимберг? Ну и пусть. Позвонит и перестанет.
Звонки методично, один за другим, прессовали голову вибрирующим поршнем. Звонивший, кажется, не собирался сдаваться. На сопротивление, пусть и пассивное, требовались силы. А сил не было. В конце концов оказалось, что гораздо легче встать, пересечь комнату, перегнуться через диванный валик к тумбочке с телефоном. Эва хотела просто приподнять трубку и положить ее на рычаг. Нет, лучше мимо рычага, чтоб не перезвонили. Но вместо этого машинально поднесла ее к уху:
— Алло?
— Добрый вечер, сеньорита Роверта. Позвольте выразить вам наши искренние…
Она не пыталась узнать голос, да что там, даже определить его как мужской или женский… Только язык. На этом языке теперь, после смерти отца, некому было с ней говорить. Во всем городе. Во всей стране. Вообще.
— Вы ошиблись, — тихо бросила на другом языке, на том, который уже десять лет преподавала в школе. И повесила трубку.
…Зато она уже была на диване. Могла лечь и вытянуть ноги. Без помощи рук сбросила туфли, и они с глухим стуком упали на ковер там, возле тумбочки. Стало значительно легче, словно расковали ядро с кандалов… еще колготки. Ладно, колготки — потом.
