— Вечером полегче, — просвистел Эмери, — когда можно смотреть телевизор. Только трудно найти что-то интересное, когда не можешь себе позволить смеяться.
— Что, трудно смеяться? — удивился Уолтер.
— В жизни ничего легко не дается, — изрек Эмери, словно поучение для памяти. Уолтер так это и понял и вслух согласился, но про себя подумал, что уж ему-то в жизни легкости не занимать: разве было у него имущество? разве отягощали его какие-нибудь долги? или удерживали какие-нибудь четвероногие любимцы? или семья? Только на душе — или на совести? — лежала тяжесть: то ли страх, что его поймают, то ли забота, темная, как чердачный чулан, и тяжелая, как рекордная штанга.
— Телевизор в гостиной, можете выбрать какую-нибудь развлекательную программу, — предложил Эмери.
— Спасибо, это не по мне, — неожиданно вырвалось у Уолтера, — вечером я люблю посидеть с закрытыми окнами.
И с закрытой дверью, добавил Уолтер мысленно, хотя отлично помнил, что на двери его комнаты замка не было. Войдя, он постоял немножко в темноте, чтобы прочувствовать как следует присутствие комнаты; он чувствовал только слабый запах, но знал, что все множество его вещей затаилось здесь и, как когда-то говорил отец о его игрушках, ждет мальчика: деревянный солдатик, плюшевый мишка, картонная дудочка… Нужно только пробраться на ощупь к лампе и включить свет. Стеклянный абажур загорелся розовым, зеленым и белым. За письменным столиком несколько неуверенно возвышался отделанный бронзой торшер — Уолтер зажег и его. Под столом обнаружилась металлическая корзинка для мусора, по верхнему краю обведенная полосой греческого орнамента. Между столом и корпусом кондиционера зеленое растение с длинным стеблем снизошло — да, снизошло, именно так он это ощущал — до деревянной подставки с мраморным верхом. Может, это филодендрон? Во всяком случае, других ботанических названий он не знал.
Так много, много вещей окружало его, но он не чувствовал угрозы. Все потому, что это множество маленьких жизней ухитрилось разместиться внутри или поверх жизней более крупных, они сбивались в стайки и прятались в гнезда, сворачивались и складывались, как веера, согласно законам природы; и получалось, что комод служил для них тем же, чем квартира для людей, а семьи, ограниченные стенами, не пытаются раздвинуть их, заставить их заполнять улицы и парковаться у соседской двери. А вот в мотелях ящики комодов пусты, столы и подоконники — попросту голые и блестящие, кровати едва прикрыты, стены тоскуют без зеркал, полы прячутся под лишенным рисунка покрытием, жестким и сухим, как пустыня. Только в том заблудившемся секретере были книги, и в каждой сотни страниц стиснуты и спрессованы, сведены до простоты кирпича, и лишь на страницах строчки, несущие слова, располагались одна под другой, как располагаются в постели покрывало, а под ним — одеяло, а ниже — вышитая простыня. А слова состояли из звуков, связанных неразрывно, как цветы и листья, а может быть, еще и лодка на глади озера, согласованных так, чтобы каждому было удобно, но когда шкафчик закрыт, и книги закрыты, нельзя услышать их речи, крики и пение; тихо, как в читальном зале, хотя у каждого читателя в голове гудит и шумит целый мир. Вот почему империя Уолта столь обширна и богата, всего в ней и мало, и много, все и близко, и далеко.
