— Сьюзи-Пузи, блин… Сьюзи-Пузи — нараспев протянул он, игнорируя студентов, сидевших вокруг; дразнилка уносила его обратно в детство, заодно затягивая и меня. — Сьюзи-Пузи жаловалась мне на начальника — этого типа, как его, Серкин? Феркин? или Форкин? — и все сыпала подробностями, как этот Серкин-Феркин-Форкин плохо с ней обращается, и я не утерпел, конечно, это была злая шутка, но я посоветовал ей попросту положить на него, а она взглянула на меня, засмеялась — не моей шутке, а моему невежеству, — и стала объяснять мне разницу между «положить» и «положиться», блинский блин! Это было ужасно… А я-то сделал ей честь, предположив, что она поймет мое остроумие и ответит соответственно. Просто ужасно, когда с тобой так говорят… ужасно… когда сам подставляешься под такой блин. Неужели все толстяки такие? За любую соломинку хватаются, лишь бы показать свое превосходство?
И Лютер счастливо рассмеялся:
— Однако все обернулось к лучшему.
— К лучшему? Как это?
— Я вдруг увидел решение.
— Решение чего?
— …Точнее, решение оформилось не сразу, но я представил себе… Я подумал: вы будете очень забавно смотреться в колодках, мисс Сьюзи, только колодки я себе представил с отверстиями для ее буферов, а не для головы. Да, и я рассмеялся, представив себе эту картинку. От души рассмеялся. Вот уж блин так блин, всем блинам блин!
Однако я упустил нить его рассуждений. Меня озадачила причина его обиды. Или я что-то неверно расслышал, или он выпустил ключ ко всей истории?
— Китайцы такие штуки практикуют во множестве.
— Что-что? Простите, я не понял — какие?
Пеннер стал терять терпение. Моя недогадливость его злила.
— Публичное унижение. Они часто водят по улицам тех, кого собираются казнить. Или прилюдно сдирают знаки различия. Стоило бы и нам вернуться к этому.
— Простите, к чему вернуться? — переспросил я. Однако он, не удостоив меня ответа, встал, сгреб со стола свои книги и удалился с видом обиженного достоинства.
Прошло несколько недель. Не было ни писем, ни звонков, ни даже случайных встреч. Я тоже не черкнул ему ни строчки, не поднял телефонной трубки. Мы отдалились и разделились, как два полюса.
Именно в те дни я всерьез взялся за серьезное расследование, показавшее, что мои опасения насчет зубной щетки были вполне обоснованы, потому что Лютера, в бытность его подростком в скаутском лагере, обвиняли в том, что он пачкал их буквально пачками. Тогдашний скаутский вожатый рассказал мне, что Лютер притворялся, будто вожатый склонил его к сожительству, и вполне избавиться от этого пятна на репутации бедняге так и не удалось. Лютер, по его утверждению, был чудовищем. Я спросил, много ли он устраивал розыгрышей, скажем, связывал шнурки чьих-то туфель или ставил таз с водой у кровати спящего. «Нет, — ответил бывший вожатый, — но он явился в лагерь больной ветрянкой, окунул зубные щетки других мальчиков в туалет, а однажды ночью устроил в палатке начальника такое представление театра теней, что превзошел бесстыдную библейскую Саломею. А все потому, что вожатый не признал успехов Лютера в скаутских умениях. «Да кому бы в голову взбрело насиловать эту акулу?» — возмущался обесчещенный вожатый».
