Выпив кофе, мы выкатывали наши велосипеды со стоянки и расходились каждый своим путем; поэтому наши беседы складывались обычно из трех частей: сперва Чосер или Пацци, потом Люцифер и измена, а под конец — наши тревоги, обиды и надежды. Пеннер замышлял что-то против своего преподавателя английского, который, по его словам, прилюдно отверг некоторые лютеровские интерпретации и отозвался о них презрительно. Ближе к концу семестра я поинтересовался, что он предпринял для восстановления своей чести. «О, это было нетрудно! — воскликнул он. — Всегда рассчитывайте на слабости своей добычи, и выиграете». Он попросту привел в своем зачетном сочинении список несуществующих источников для подкрепления своих тезисов, и преподаватель, некий Клод Хоч, не заметил подлога. «Ну уж вы-то, — сказал Лютер медовым тоном, показывая все зубы в улыбке, — конечно, читали это интереснейшее исследование «Кентерберийских рассказов» Никки Пляс-Пигаль?» Тут же из-под меда проступил камень. «Невежда, который взялся толковать мне Чосера, не сумел распознать такой откровенной, чудовищной фальшивки! Ну что ж, я наставил нос этому задаваке!»
В повседневной жизни Пеннер отличался правдивостью, но был склонен к риторическим гиперболам. Я впервые заметил это, когда мы обсуждали заговор Пацци, главный интерес которого заключается в том, что главой этого жалкого предприятия был Папа Римский. Заговор провалился, как и последующие два покушения на Лоренцо Великолепного, каждое слабее предыдущего, как круги на воде от плеснувшей рыбы. «Фрескобальди и нанятые им убийцы были вывешены из окон дворца Баргелло, — сказал Пеннер, — по двое на окно, как портьеры».
Я попытался представить себе эту картину и, к сожалению, преуспел. Увы, это было нетрудно.
В голове моей в те дни варилась каша из всевозможных примеров, по большей части подкинутых Лютером, но я и сам кое-что подмешивал. Я усматривал умысел в движении облаков, коварство в каждом «Здравствуйте», далеко идущие намерения в любой мелочи.
Развивая передо мной свою теорию бытия, Лютер говорил:
— Люцифер, возможно, был виноват, но, что ни говорите, чувствовал себя наказанным несправедливо, и с тех пор лелеял свою обиду, как зеницу ока. Борьба между добром и злом — такая же семейная неурядица, как распря Мак-Роев и Мак-Грегоров или ссора Монтекки и Капулетти. Отвергнутый, отброшенный в сторону, свет перестал светить и начал сжигать; так Люцифер сделался Сатаной, князем всех тех, кто стремился сравнять счет в игре или даже нарушить правила, подобно герцогу де Гизу, который чувствовал, как Клавдий в «Гамлете», что «не должно быть границ у мести». Вспомнить того же Сенеку. Однако преступив границы, нарушив равновесие, к чему обычно склонна всякая вендетта, жестокий герцог заработал и заслужил ту же судьбу, которую он уготовил своим жертвам. Тем не менее, редко встречаешь пример настолько тщательно подготовленного и масштабного воздаяния, как Варфоломеевская ночь, когда, согласно данным лорда Эктона, вполне достоверным, в Париже было поднято на пики или иным образом умерщвлено свыше двух тысяч гугенотов. Недаром Сюлли заметил, что никто прежде не осуществлял столь свирепой мести, как герцог де Гиз за гибель своего отца.
