— Свяжи его, — приказал белокожий.
Нури вместе с белокожим сели на кушетку и начали смотреть видеокассету с самого начала, чтобы удостовериться, все ли в порядке. При заново включенном телевизоре комната наполнилась голосами. Пока в «ящике» шеф-повар объяснял разницу между жаркой и паркой, Нури с белокожим беспрестанно прокручивали исповедь Тео то вперед, то назад, обсуждая достоинства и недостатки записи.
— Вырежи паузы, — решил белокожий. — Толку от них никакого. Пустой эфир.
— Телевизионщики вырежут, если понадобится, — возразил Нури. — У них для этого есть специальное оборудование.
— Не надо их искушать. Они могут вырезать больше, чем нужно. Если мы им вручим пленку, которую можно сразу дать в эфир, они, скорее всего, не станут ничего трогать.
— Они так и так не станут ничего трогать. Это же динамит, ты чего. У них это называется scoop. — Последнее слово он произнес с характерной арабской интонацией, как будто речь шла о центральной доктрине ислама.
— И как только ваш старый добрый стейк закричит «ой», вынимайте его из сковородки, — объяснял шеф-повар.
— Вырежи паузы, — повторил белокожий.
— Потом хорошенько вымочите его в вине, вот так…
— …остановился на этой теме, поскольку книги об Иисусе пользуются таким огромным спросом, — звучал прерывающийся голос Тео Гриппина. — Взять… э… тот же «Код да Вин…» об Иисусе. Взять… э… Иисусе.
Взять…
— Это не так просто, — артачился Нури. — Если я напортачу, нам придется все перезаписывать.
— Фигня. Вот он сидит.
— Мне телик мешает, ну.
— Вырежи паузы, Нури. Это же видеокамера, а не ракетный комплекс.
— А тем временем у нас рядом тихо себе жарятся в масле баклажаны…
— Ни минуты тишины, — стенал Нури. — Раньше здесь было тихо.
— Будет тебе скоро тишина.
— А сейчас нельзя?
— Через пять минут новости.
И все продолжалось. Голос Тео Гриппина заикался взад-вперед, а словосочетания в его исповеди, такие, как «поддельные свитки» и «моя жадность», повторялись снова и снова.
— Et voilà![14] — воскликнул шеф-повар. — Что означает по-французски «сюпэр».
Руки Тео опять онемели. В этот раз его поза была не столь мучительной; если прежде его связывали в бессознательном состоянии, как куль, то сейчас он постарался принять положение, при котором только его кисти и ступни оказались вывернуты. А кроме того, перед самой записью ему разрешили помочиться в большой пластиковый стакан, так что мочевой пузырь не распирало. Зато, на его беду, он почувствовал тяжесть в желудке, хотя уже полутора суток ничего не ел.
