Те цифры из сна, номер, вытатуированный на тонком девичьем запястье. Этот номер Штернберг вспомнил бы и на смертном одре. Одиннадцать. Ноль восемь. Семьдесят семь. Цифры уродливые, кривые, последняя семёрка заваливается набок. Ножом делаются надрезы на коже, и вводится краска: это очень больно, и рука потом опухает. Так она рассказывала — а ему было больно слушать.
Доброму коменданту. Доброму коменданту доктору Штернбергу. Ведь, если вдуматься, чем стала для него эта «экспериментальная школа «Цет»»? Не столько базой для подготовки экстрасенсов, завербованных среди заключённых, не столько фабрикой кадров — сколько личным маленьким концлагерем. Его «идеальным» концлагерем с «гуманными» законами, где люди не мрут от голода и непосильной работы, а учатся полезному делу. А ещё, как и во всяком концлагере, там проводились эксперименты. В данном случае, эксперименты над сознанием. Образец первый: русская девушка Дана Заленская, в начале курса обучения бросилась с ножом на эсэсовца, в конце курса — едва не отдалась тому же самому эсэсовцу.
И ведь ничто поначалу не предвещало столь удачный исход его первого опыта ментальной корректировки. Преподаватели считали эту курсантку безнадёжной. Дана была в шаге от того, чтобы вернуться за колючую проволоку. Бывшие лагерники очень дорожили своими местами в школе «Цет», где уставом запрещались издевательства и побои, — все, кроме этого угрюмого существа. Она не прикладывала ни малейших усилий к тому, чтобы её заметили и выделили. Казалось, наоборот, она хотела исчезнуть, стать невидимой: всегда в самой гуще толпы, словно зверь в чаще (негласное правило концлагеря — никогда не держаться с краю), всегда на предпоследних рядах в комнате для занятий (не на самых последних, чтобы избежать внимания рыскающего взглядом по курсантским головам преподавателя или инструктора). Любые обращённые к ней слова тонули в злом, напряжённом, опасливом молчании. Её узкие, почти ребячьи плечи непроизвольно сжимались, едва к ней подходил человек в эсэсовском мундире. Голова опущена, порою — глухой, непроницаемый взгляд из-под розоватых век; в глазах застыла холодная ненависть. Какие ещё чувства и мысли таились в недоступной для телепатии глубине её сознания, Штернберг не сумел прочесть даже тогда, когда попытался взломать этот тайник. Тем удивительнее, что опыт в конце концов удался. Но до чего же долго Дана сопротивлялась внесённым установкам — быть может, то, что в конце концов случилось холодным мартовским вечером, было последним отчаянным рывком на свободу из тех тенёт, что с каждым днём всё больше опутывали её сознание? И не потому ли она решилась на побег из школы, почти неосуществимый и совершенно безнадёжный?
