Всё мгновенно смолкает. Тихо шипит старый граммофон; стучат часы. Комната небольшая и скверно освещённая единственной лампой в углу. За квадратным окном густо валит снег. Горят свечи, сгущая черноту теней. Оберштурмфюрер Ланге поднимается из-за стола, неторопливо объясняет: «Видите ли, я отвечаю только за первоначальную сортировку заключённых. А что происходит в бараках, это уже надо спрашивать у капо… Хотите выпить, оберштурмбанфюрер?» Штернберг смотрит на угреватую физиономию Ланге, лоснящуюся в жёлтом свете, знакомую до рвоты, — именно эту рожу он на протяжении нескольких месяцев представлял себе в качестве мишени, когда ходил в тир. Ужас наваливается на плечи тяжёлым жарким одеялом. «В вашем деле я вам помочь вряд ли смогу», — Ланге разводит руками. Китель на нём застёгнут на все пуговицы, зато ширинка — расстёгнута. Позади Ланге на диване телесно желтеет что-то неестественно короткое. «Но вот если вы ко мне по поводу девочек — рад буду помочь. Выбор у нас, сами понимаете, богатейший, — Ланге ухмыляется, показывая кривые зубы. — И никаких низших рас. Для начала вы можете осмотреть мою коллекцию…»
Штернберг пятится к стене на месте двери.
В полумраке повсюду блестят женские глаза. Тусклый бессмысленный блеск. Ланге с бульканьем присасывается к бутылке, двигая щетинистым кадыком, и, допив, поясняет: «Вылущивание суставов. Наша арийская медицина творит чудеса…» Полутьма начинает густо шевелиться: прятавшиеся до сих пор существа, помогая друг другу, выползают из углов. «Не надо…» — беззвучно умоляет Штернберг. Существа тупо глядят на него подведёнными глазами, пялятся чёрными сосками огромных грудей. У кого-то из существ нет рук, совсем, вместо них округло отливают желтизной изгибы плеч, плавно переходящих в туловище. У кого-то нет ног, вовсе — ничего нет ниже тёмного лохматого треугольника, и они кое-как переваливаются на руках. Некоторые вообще лишены всякого намёка на конечности, и это страшнее всего, они просто лежат, как туго набитые мешки, и, приподняв голову, смотрят. Ланге остервенело ввинчивает штопор в пробку длинногорлой бутылки. «Кстати, ваша сумка, оберштурмбанфюрер». — «Что?..» — «Ваша сумка…» Штернберг почти против воли открывает сумку. Пальцы нащупывают внутри тонкое запястье с выпирающей косточкой. Он извлекает из сумки то, что там лежит. Отрубленную по локоть детскую — нет, женскую — девичью руку с вытатуированным номером у запястья. Совсем тёплую, чуть влажную руку. Эта рука вдруг осторожно берётся за его большой палец, и он отшвыривает её прочь с брезгливым ужасом. А калеки сползаются со всех сторон, лезут под ноги, тянутся конечностями. «Пустите… Отстаньте!.. Уйдите! Выпустите меня отсюда!!!» — дико выкрикивает Штернберг, отбиваясь. И тут дюжина жёлтых женских рук вцепляется в портупею, в ремень, в галифе, и Штернберг вопит, падая, барахтаясь в тошной студенистой мерзости изуродованных голых тел, отбивается и вопит, нечеловечески вопит, и надрывный его крик вдребезги раскалывает кошмар, вонзившись в чёрные небеса сновидения, прокатившись скрежещущим эхом и рассыпавшись кровавыми перьями в полуобморок пробуждения.
