— Он обыкновенный предатель, — жёстко возразил Штернберг. — Я бы не стал ему доверять. На вашем месте, группенфюрер, я не допустил бы его присутствия даже на совещании, не говоря уж о самой операции. Тем более что он, по-моему, обладает незаурядными экстрасенсорными способностями… Дроги пане, что вы там забились, как крыса в щель? Прошэ тутай, — Штернберг, неприятно улыбнувшись, указал прямо перед собой.
Поляк поднялся, медленно раскладываясь во всю длину, как штатив. Он был довольно высок, широк в кости, но очень тощ — колючей, нездоровой худобой — плешив и сед. Возраст его определить было невозможно: ему могло быть и едва за тридцать, и далеко за пятьдесят. Лагерь всех уравнивал в летах, ставя за шаг до смерти.
— Прошэ ближэй. — Штернберг поманил его пальцем.
— Простите, герр оберштурмбанфюрер… я хорошо знаю немецкий.
— Догадываюсь. Возможно, уже гораздо лучше, чем польский.
Поляк никак не отреагировал на унизительную колкость.
— А ведь я в некотором роде заочно знаком с вами, пан Габровски. Ваши публикации по Зонненштайну — они произвели на меня впечатление, хотя уже тогда мне казалось, что вы как исследователь страдаете излишним романтизмом. Впрочем, сейчас романтизм вам уже вряд ли свойствен, не так ли, пан Габровски? — Штернберг тщетно ждал какого-нибудь эмоционального всплеска. — Ещё я хорошо знаком с вашим, так сказать, другом, который сдал вас. С профессором Кауфманом. Его до сих пор мучает совесть. Если ещё мучает. Он был очень плох, когда я виделся с ним в последний раз…
Штернберг готов был ввести стальной щуп своего сознания в сознание стоящего напротив человека, едва оно приоткроется. Однако поляка будто бы ничто не трогало. Серое его лицо с задубевшей морщинистой кожей, плохо выбритое, выражало лишь невытравимую тоску бесконечных «аппеллей» да готовность делать что угодно, хоть грязь дорожную поедать, лишь бы герр офицер не отходил нагайкой. Внешне это был сломленный, уничтоженный человек, которому было уже решительно всё равно, как и на кого работать. Удивляло безмерно, как эта человеческая оболочка добилась каких-то там невиданных результатов, позволявших отрекомендовать полумёртвого поляка как «отличного специалиста». Такое вопиющие несоответствие характеристики и наружности Штернбергу очень не понравилось. А худшим из всего явилось то, что бывший узник оказался сильным экстрасенсом и потому был наглухо запечатан для других ясновидящих. Штернберг, например, для этого поляка тоже был закрытой книгой. Но последнее не могло послужить утешением Штернбергу, с яростной досадой обнаружившему, что он не способен засечь ни единого намерения подозрительного поляка. Ментальная скорлупа пана Габровски, вопреки его внешности доходяги, оказалась на зависть прочной. Безрезультатно поколупав её и рассмотрев нездоровую коричневатую ауру, ничего особенного, впрочем, не выражавшую, Штернберг раздражённо сказал:
