— О це ж времечко, о то да!
Приезжали сегодня в деревеньку зеленые, человек двадцать. Заходили двое и в Димкину хату, гоготали весело с Головнем о чем-то, пили чашками мутный и терпкий самогон. Димка смотрел из-за печки с любопытством. И в окошке видно было ему, как сидел верхом на соломенной крыше наблюдатель и смотрел не в поле, а на улицу, покрикивая Пелагеевой Маньке:
— Иди сюда, иди сюда, гарнусенька… А, не идешь, сукина дочь, вот я до тебя слизу…
Но не слез, однако, потому что из-за ворот вышел другой, должно, старший, и крикнул сердито:
— О, то я ж тебе слизу, бабник… — И, заметив испуганную Маньку, сказал успокаивающе:
— Та не бойся же, кралечка, идем до дому… — И тихонько пхнул ее пальцем в грудь.
Когда они ушли, Димка, которому давно хотелось узнать вкус самогонки, подошел к столу и из бутылки налил несколько недопитых капель…
— Димка, а мне? — плаксиво заканючил наблюдавший Топ. — А мне?..
— Оставлю, оставлю! — И Димка опрокинул чашку в рот.
В следующую же секунду, отчаянно отплевываясь и разбив чашку, он вылетел на глазах у удивленного Топа из двери.
Возле сараев он застал взволнованного чем-то Жигана.
— Ты что так долго? А я, брат, штуку знаю…
— Какую? — заинтересовался Димка.
— У нас возле хаты яму вырыли длинную поперек дороги.
— Зачем?
— А черт их знает зачем. Может, окоп?
— Нет, мелкая больно. Должно, чтоб не ездил никто…
— Как же можно не ездить? — с сомнением покачал головой Димка. — Тут, брат, штука… И зеленые чего-то торчат, и ямы какие-то роют. Уж не затевают ли чего?
Подумали немного, но ничего не угадали все-таки.
Потом пошли осматривать свои запасы, спрятанные в соломе у проломанной стены осевшего темного сарая. Их было еще немного: два небольших куска сала, краюха сухого хлеба и с десяток спичек. Димка прибавил туда еще тройку и, к великому разочарованию умильно помахивающего хвостом Шмеля, уложил все снова обратно.
* * *
В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у Надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.
Далеко в Ольховке, приткнувшейся к опушке Никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, как часто, а так просто, мягко-мягко… И когда густые дрожащие звуки мимо соломенных крыш белых хаток дошли до единственного уха старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону. Перекрестившись неторопливо, дед крепко сел на свое покосившееся крылечко. А когда сел, то подумал: «Какой же это завтра праздник будет?» Да так и не решил, потому что престольный в Ольховке уже был, а Спасу — еще рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старушки:
