Ты не знаешь, что такое «громко», если не слышал, как обутые в черные ботфорты ангелы Господа сносят с петель дверь, швыряют ее в небо и сбрасывают с фундамента твой дом. Ангелы не звонят и не просят показать документы. Они разваливают на две половинки самое большое дерево на твоем участке, выбивают пробки, сжигают телевизор, радио и телефон и оставляют тебя среди мертвецов.
Иногда то, что казалось громом, было не громом, а хлопающей дверью, и тогда в доме звенели стекла, осыпалась штукатурка и дрожали картины на стенах. Мама и папа никогда не повышали голос и не кричали. Гнев есть грех. Если не кричать, то и греха не будет. Напиваться — грех. Пить — нет. Если ты выпил, это не значит, что ты напился, говорила мама. Руководствуясь этим, они пили втихую, втайне друг от друга, а вечером не кричали и не дрались. Они шипели друг на друга сквозь стиснутые зубы. Любой неверный вопрос — где папа? что на обед? можно посмотреть телевизор? — мог задеть натянутую до предела проволоку напряжения. Следующий за этим взрыв — ремень или деревянная ложка — был не проявлением гнева, а уроком, дисциплинарной мерой и, соответственно, не считался грехом.
Мерилом напряжения стали сила и объем повседневной активности: пищу накладывали или швыряли на тарелки, приборы раскладывали или бросали. Безмолвие застолья нарушали только стук посуды и звон вилок и ложек. Гнев их был столь же реален и осязаем, как перемены в погоде. За звяканьем кофейника и воцарявшейся тишиной наступала пауза — и раз, и два, и три, — затем хлопала дверь или разлеталась на кусочки тарелка. Не дожидаясь, пока укажут, я вставлял стекла в оконные рамы, шпаклевал стены и вешал на петли двери — замазывал сокрушавшую наш дом тихую ненависть.
Сидя в подвале при тусклом красном свете, мы с отцом услышали сирены. Я побежал наверх, открыл окна и схватил радио. Когда вернулся, отца не было. Навалившись на тяжелую дверь, я высунул голову — в лицо ударил град, уши заложило от свиста — и окликнул его. Голос мой — шепот, похороненный в реве носящегося по кругу поезда.
Отец стоял с фотоаппаратом под грушей, не обращая внимания на сирены, ветер, град и грохот поезда. Где-то вдалеке отломился и рухнул кусок неба, потянув за собой весь остальной свод. Небо ударилось о землю громадным черным клином, и у меня на глазах исчез в клубе пыли и мусора целый дом. Черный клин вертелся и корчился; небо отчаянно пыталось втянуть его в себя, вернуть на место. Вихрь сопротивлялся, швырял почтовые ящики, собак, двери, цеплялся за все, что только можно, чтобы удержаться за землю. Наконец отец махнул мне рукой и спустился в подвал.
