"В начале было Слово". Для Моршена это — русское слово, хотя и образы, и темы многих его стихов, "материал" их — сугубо американский.
Я свободен, как бродяга
И шатаюсь налегке
Там, где раньше Миннегага
Проплывала в челноке.
Где с естественною силой
В каждом камне и листке
С ней природа говорила
На индейском языке.
=================
И поэту естественно слышать, как
Шпорник, заячья капуста,
Мята, дикий виноград,
Выражая свои чувства,
По-английски говорят….
Речи саксов — честной, краткой,
Не чуждается мой слух,
Но к наитьям и догадкам
Я, увы, в ней тугоух…
На каком бы языке ни шелестели деревья, видевшие Гайавату, каков бы ни был ритм ручейков в краю Великих Озер, звучала ли там речь гуронов, делаваров, или сменивший их английский — для поэта ни заячья капуста, ни шпорник не имеют иных имен, кроме русских… А ритм стихотворения — лонгфелловский ритм всё той же «Песни о Гайавате» — для нас неотличим от пушкинского хорея: "мчатся тучи, вьются тучи". Моршен находит русские сло¬ва для реалий жизни, столь не похожей на нашу. Нерусская действительность, природа, история рождают русскую поэзию.
Вот оно — опровержение примитивной соцреалистической концепции, о том, что искусство лишь отражает действительность. Оно не всегда даже связано с ней. Национальный дух стиха не связан пропиской, он "дышит, где хощет".
Полвека не видевший России, оторванный от неё не своей волей, поэт оказывается зорче, точнее многих стихотворцев, живущих дома и не видящих дальше своего носа, хотя и делающих ходкий товар из всех разновидностей патриотизма…
Вот стихотворение "Цветок": "колючий себялюб", он же «растительный эгоист», не идет, однако в сравнение с "нашими отцами", которые так бескорыстно питались "измами":
Отцы — они радетели
О счастии народа
По нормам добродетели
Семнадцатого года.
Они рукою дерзкою
Историю творили,
И нас в такую мерзкую
Историю втравили.
У поэта на шкале ценностей совершенно по-обериутски парадоксальным образом меняются местами себялюбие и бескорыстие. А если назвать все своими именами — такое бескорыстие оборачи¬вается дубиной фанатика.
А цветок:
Растет себе, качается
И тянется в зенит,
С душой моей встречается,
Со звездами звенит.
Бог знает, сколько радостей
Приносит эгоизм,
Черт знает, сколько гадостей
Наделал альтруизм.
Ирония этих строк создана обнаженностью слова, возвращая ему его единственное, точное, как детская речь, значение.
Таким приемом широко пользовались обериуты. Это они открыли, что иногда в одном только названии предмета содержится убийственная ирония. Рифмы "радости-гадости", "альтруизм — эгоизм", смешны ведь сходством полярных понятий! И обнаруживается, что понятия эти легко меняются местами.
