Но как объяснить появление Светлова в литературе? Случайностью? Ну, нет! Светлов близок к искреннему пафосу куда более талантливого, чем он, поэта — к пафосу Эдуарда Багрицкого: сказавшему о своём веке:
«.. Если он скажет «солги» — солги,
Если он скажет «убей» — убей!»!
"Была бы только санкция, романтики сестра!" — так поздней сформулировал идеи своего учителя в поэзии А. Галич. «Романтики сестра!» или ещё куда раньше прозвучавшее раскрытие подобного лицемерия:
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран,
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман.
(А.Блок)
Вот Светлов и есть — одна из этих марионеток…
А Галич в другой песне говорит:
"Спрашивайте, мальчики, отцов.
Сколько бы не резать ветчину,
Надо отвечать в конце концов!"
Но Светлов не спрашивал — ему всё было ясно. Даже Маяковского не спросил — а тот ведь говорил:
"Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп!
Ну что стоит, кстати, закон о запрещении пропагандировать войну, если по радио тут же призывают светловы "постичь поскорей грамматику боя, язык батарей!", как сказано в той же "Гренаде".. И только в тридцатых годах слегка обучился поэт лицемерить в ногу со временем:
В известной песне «Каховка» он, хвастая как всегда всякими прежними походами, всё же замечает
«Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути».
И то хлеб!
12. А МОГ БЫ СТАТЬ ОДНИМ ИЗ САМЫХ… (Константин Симонов)
Опять тот же вопрос: а может ли талантливый художник обманывать других, не обманываясь сам, может ли он быть неискренним? Опять эта по сути вариация вопроса Сальери!
Но Константин Симонов ни злодеем, ни гением не был. А был он всё же одним из самых талантливых поэтов своего поколения!
И продать ему было что… Ну, и разве это злодейство — продать первородство за чечевичную похлебку? К тому же Симонов всегда продавал не оптом, а с точным расчётом, ровно в той мере, в какой этого с него требует очередной зигзаг линии партии. «И не больше, и не меньше…»
Первое, о чём он хотел забыть в старости, — это о том, что в самом своём начале написал он лиричнейшую и такую юношескую поэму "Пять страниц", в которой все было свежим и полностью искренним, которую переписывали в тетрадочки, но крайней мере до 56 года, бесчисленные девочки с бантиками и без оных…
Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, чтоб о нежности вспомнить, нужны
И с тем же, почти есенинским, лиризмом звучат его стихи, ставшие песней для всей России в дни войны:
