Вдруг и ты, Сергеич, не Владимир Бушин, а последний пассажир из немецкого запломбированного вагона? Холоп, обучающий героев.
Страшно мне по моей России шагать. Шагну, а навстречу скворцы черные: “Мы прилетели, а хутора твоего нету. Седой ковыль, ветхий и чужой, шелестит и шелестит под скалами. И — ни одного дома на хуторе. И хутора мы не нашли!” А хутор — Ивашла. Шла ива. Зеленая. Кудрявая. Русская.
Страшно мне по моей бурьянной пропавшей улице шагать. Шагну, а навстречу, кажется, бредет бабушка Дарья: “Милай, ты много ездил по свету, а не попались ли тибе на глаза могилки сыновей моих, Андрюши и Васи, Пети и Саши? Они рядом с отцом не фронт уехали. Слышала я — на Дуге Курской полягли. Не попались тибе на глаза нигде ихние могилки-то, а?”
О, но ведь это — тени:
Тень хутора моего на Урале,
Тень бабушки Дарьи,
Тени сыновей ее,
Тень отца их, мужа верного ее,
Вместе
с сыновьями,
шагнувшего
В багряное зарево гордой смерти,
Дабы жила и рожала детей Россия!
Читаю Николая Коняева. Вспоминаю шестидесятые годы. Пророческий совет Александра Байгушева: “Никогда не показывай свои русские стихи Бушину — марксистский стукач!”...
Хапуга и стукач – Арсений Ларионов. Каждый из нас обязан их восславлять… Но как только я наступил ботинком на их вздувшиеся от похвал пупки, на меня они вытряхнули мешки доносов: и цэрэушник – я, и сионист – я, и фашист – я, и башкир –я, и есрей – я, кагэбист – я.
Начали травить моих мать и отца, мертвых, давно похороненных в Челябинске. Русских, благородных стариков, глубоко уважаемых соседями и моими друзьями. Принялись рассылать кляузы на меня моим сестрам. Давай отбирать у меня Шолоховскую премию, ложно подписывая решение именами людей, не имеющих к ним, стукачам, никакого отношения...
За мою отважную позицию в жизни и в творчестве, за мою неколебимую русскость, братскую распахнутость к национальным поэтам, Господи, меня и арестовывали, допрашивали по шесть часов сразу, судили на Комитете Партийного контроля, снимали с ложности, выселяли семью из квартиры, пытались исключить из КПСС, много лет не выпускали за границу, запретили на тринадцать лет мою поэму “Бессмертный маршал”, о Жукове.
Но — выжил. За поэму присудили Государственную премию РСФСР им. А. М. Горького. За границу понравилось мое русское поведение в ЦК КПСС, чуть ли не выталкивали метя, особенно — в арабские страны, воюющие с Израилем. Палестинцы обнимали меня. Плакали над моими русскими стихами. Переводили их на свой язык и кричали:
