— Вы пришли ко мне на помощь, дорогая леди! — воскликнул поэт.
— Я всегда это делаю по отношению к вам, — со смехом ответила светская дама. — Я, кажется, играю роль мячика, брошенного мальчуганом в высокую яблоню после того, как он весь день напрасно старался влезть на нее.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал поэт. — Мое мнение, что женщина смотрит на замужество как на конец своего существования, а мужчина только как на средство для жизни. Женщина, о которой вы говорите, поступила эгоистично, отказавшись от венца женственности потому, что он был протянут ей не той рукой, которую она избрала.
— Вы желали бы, чтоб мы выходили замуж без любви? — спросила студентка.
— Если возможно, с любовью, — отвечал поэт. — Но лучше без любви, чем совсем не выходить. Это — выполнение женщиной ее долга.
— Вы желали бы приравнять нас к товарам и скоту! — воскликнула студентка.
— Это сделало бы из вас то, что вы есть, — возразил ей поэт, — то есть жриц в храме Природы, ведущих мужчину к поклонению перед ее тайнами. Один американский юморист определил брак как стремление молодого человека платить за содержание какой-либо молодой женщине. От этого определения не уйдешь; признаем же его. Оно прекрасно в том, что касается молодого человека. Он жертвует собою, налагает на себя лишения, чтобы давать. Это любовь. Но с точки зрения женщины? Если она соглашается, имея в виду только заботу о себе, то с ее стороны это презренная сделка. Чтобы понять ее, быть к ней справедливыми, мы должны заглянуть глубже. Ее царство — материнская любовь. Она отдается не мужу, но через него великой богине, охраняющей своим крылом жизнь от протянутой руки смерти.
— Может быть, такая девушка и привлекательна с точки зрения Природы, но я никогда не полюблю ее, — сказала старая дева.
IV
— Который час? — спросила студентка.
Я взглянул на часы и ответил:
— Двадцать минут пятого.
— Ровно двадцать минут? — переспросила она.
— Ровно, — подтвердил я.
— Странно, — проговорила она. — Объяснить это нельзя, а между тем всегда так бывает…
— Чего нельзя объяснить? — спросил я. — Что странно?
— Это немецкое поверье, — объяснила студентка. — Я узнала его в школе. Когда в обществе вдруг водворяется полная тишина, непременно двадцать минут какого-либо часа…
— Почему мы говорим так много? — спросил поэт.
— Мне кажется, что мы — по крайней мере, мы лично вовсе не говорим слишком много, — сказала светская дама. — Большую часть времени мы, по-видимому, слушаем вас.
