— Очень уж много вы себя критикуете, Миша. Все время, как говорится, самокритику наводите. И кому от этого хорошо?
— А-ах, — снова встрепенулся Миша. — Вам бы все чтоб хорошо было! Хорошо! Вот вы — вы себя не критикуете, и хорошо вам?
— Я себя ругаю. За многое.
— А толку что? Ругаете! Не исправляетесь же?
— Ну, меня уж могила исправит, — попытался пошутить С.
Но Миша шутливого тона не принял.
— До могилы еще дожить надо, даже вам, — сухо сказал он. — Да я и не про вас лично говорю.
— Ругать я себя ругаю, — прибавил писатель, — но я себе и прощаю иногда, по человечеству. С собой ведь жить. Как можно никогда себе не прощать? А вы вот не прощаете — ни себе, да и ни другим.
— А вы считаете, можно простить? — страстно воскликнул Миша. — Можно простить, что с нами сделали и делают?
Писатель не в состоянии был поспеть за мгновенными и, как ему казалось, непоследовательными поворотами Мишиной мысли.
— Не знаю, Миша, — сказал он.
— Да где уж вам знать, — саркастически откликнулся Миша. — Вы никогда ничего такого не знаете. С вас грех и спрашивать. А мне — грех так кипятиться…
— Это, может быть, просто молодость, — примирительно вставил писатель.
— Да-да, — поддержал Миша, — молодость… возраст это излечит, не так ли? Вот как в вас он излечил, скажем, удобную склонность закрывать глаза на некоторые неприятные обстоятельства жизни, особенно чужой, не так ли?
Писатель сильно устал. И от быстрой ходьбы, и от непрерывного напора чужих и малопонятных эмоций.
— Не надо, Миша, — сказал он негромко. — Не нападайте на меня так все время. Если вы не против, давайте повернем назад.
Миша тут же повернул назад, говоря:
— Вот и это тоже. Моя неспособность обращать внимание на чувства других. Вам, ведь, наверно, и ходить так далеко нельзя.
— Нет, нет, ничего, — слегка задыхаясь, сказал писатель.
Миша замедлил шаг и умолк. Искоса поглядывая на него, писатель заметил, что его лицо, только что такое возбужденное и совершенно юношеское, опало и посерело, и на нем застыло выражение глубокого недовольства — собой ли, или им, С.? И, хотя до этого момента, несмотря на усталость, на растерянность и неловкость, он все же радовался своей прогулке с Мишей, видел в ней очередной шаг к сближению — сейчас ему вдруг захотелось распрощаться с молодым человеком и больше уже никогда не вступать с ним ни в какие разговоры.
Нет, не потому, что Миша обидел его. С. не то чтобы признал за Мишей право говорить обидные слова, а просто почувствовал, что обижаться не на что, и все, сказанное Мишей, не носит ни малейшего личного оттенка. На его, С., месте мог бы шагать любой другой человек, и Миша с тем же жаром и с той же болью говорил бы те же оскорбительные слова. И кто знает, не оттого ли ему стало вдруг скучно с молодым человеком. Не оттого ли, что все эти сильные, хотя и не вполне понятные чувства направлены вовсе не на него, С., и не принимают его во внимание?
