По мне, «смотрящий» за лагерем ничем по сути не отличается от «смотрящего» за страной. Разница только в длине лапши, которую тот и другой вверенному контингенту на уши вешают. А методы одни и те же. И цель одна и та же. И суть едина. А ведь суть — это самое главное.
Тут за стеной, в соседней камере, чахоточник один парится. Так вот он пустые пачки от сигарет собирает. У него их сотни три. На стене висят, клейстером приляпанные. Он с них пыль тряпочкой смахивает. Любуется. Вот интересуется человек одной лишь формой, поскольку на внутренне содержание средств не хватает. Он рад бы в суть взглянуть, пощупать её, на язык попробовать. Но нет у него средств для достижения сути.
А я увидел кое-что. Совсем немножко, но с разных сторон мимоходом на жизнь глянул. Может я не понимаю чего-то очень важного? Моет. Не туда смотрел?
И, видимо, отстал от стремительного прогресса. Так отстал, что и не заметил, как суть ускользнула… А на самом деле во всем этом тухлом мирке присутствует какой-то скрытый сверхсмысл! И пачки пустые на стене — это просто иконостас местный. А за ними мудрый Боженька живет, и правит всем. И бритву правит.
Отвлекся я, ладно.
Романтика, братуха, это то, как на меня со стороны дети из неблагополучных семей смотрят. Термин такой «неблагополучные семьи». Это там, где папаша обеденную посуду пропивает, мамаша челноком в Китай мотается. А сынок уже условную судимость имеет за кражу мобильного телефона у одноклассницы. Вот я для них — романтический тип. Как Дубровский для русских анархистов.
Но если б он, дурень этот условно судимый, знал только, что у меня внутри… Ох не романтично стало бы ему.
Некоторые люди рассказывали мне, что просыпались в страшном припадке, когда им зона снилась. И долго, очень долго не могли потом заснуть, видением этим оглушенные. Кошмаром им зона кажется, хотя и побывали там, и жили, и выжили, но вот кошмарит их по ночам.
А мне снится в тягучих ужасах свобода. Свобода! О которой я знаю лишь с чужих слов, представляю ее по цветным фотографиям, где люди запечатлены исключительно на фоне еды почему-то. И еще мне телевизор вашу свободу транслирует. И если хотя бы десятая часть из того, что я знаю об этой свободе, хотя бы мизер является правдой, то лучше уж сидеть без выхода. Без выхода, брат. Потому что это честнее.
И воля из собственного прошлого приснилась мне лишь однажды. И была та воля — бабулькиными похоронами, где пьяные соседи криво несли выделенный райсобесом гроб.
