Жоан Миро говорит напоследок тускло и как-то утомленно:
— Пойдемте к дочке, хорошо? Она живет вон там, повыше. Я вам покажу одну мою старую работу. И с внуком познакомлю, ему уже два года.
Старая работа Миро — очень точный и тонкий эстамп, изображающий Монтроч, можно сказать — рентгенограмма Монтроча. Дача — 1919.
— Это Монтроч?
— Да.
Давид неразумен. Он напустил лужу и, чем стыдиться или каяться, сияет победной улыбкой.
— Это мой внук.
— Ах, вон что!..
Жоан Миро внезапно замолкает.
Зов земли
(Новый вариант двадцать лет спустя)
Жоан Миро глядит на светлую точку, которую никто не видит. Он ее видит и знает, что это — спинной мозг мира, или косточка плода, где обитает сияющая суть жизни.
— Лет двадцать — двадцать пять тому назад мы говорили, что в листке рожкового дерева что-то бьется и стонет, тук-тук, тук и тук, словно бьется сердце, словно стонет сердце, словно смеется сердце, словно всякая вещь на свете гневно и дивно восстала, чтобы обернуться зерном в запутанном звездном строе, в этом хаосе, чей численный смысл знает только Бог.
— Ты видишь все звезды?
— Нет. Но все они умещаются в моей ладони.
Сон Абринес стоит, где стоял — на склоне, между Каламайором и Женовой. И Жоан Миро, обремененный веками, тщетно пытающийся сбросить их груз, тоже живет, как жил, укрощая время и пребывая там, где он говорил мне лет двадцать — двадцать пять назад, что луковицы лезут из земли, а писать надо, стоя на земле, чтобы через ступни вливалась сила.
— Помнишь, Жоан, твой отец сеял горох в Монтроче? Цветы у гороха нежные, легкие, невесомые, изысканные и загадочные. Почти никто не понимает, как поэтичен их тоненький вой.
— Они воют как волки?
— Очень может быть. Или как девицы, которых казнят до рассвета.
— Когда распустится первый бутон на верхней ветке смоковницы, мы спасены. Смерть рассеянна, словно тот, кто по забывчивости швырнул фальшивую монету. Смерть хватает тебя, пока еще зелен первый бутон смоковницы и не умолкла первая лягушка.
— Да, и глаза, конечно. Но вот никто не хочет их закрыть на минуту…
Жоан Миро подтягивает носки и продолжает беседу. Сейчас зима, и он в носках.
— Жизнь идет, дети растут, взрослеют, а старухи улетают в воздух с края света, верхом на помеле.
— И это — живопись, узор души, летящей, словно быстрая бабочка. Тебе страшно смотреть на парусник?
— Нет. Хотя иногда я думаю, что надо бы испугаться, потому что парусник может унести тебя в другую страну, на другой материк, на звезду…
