Он прекратил щупать свою ногу, и я смотрю на него. А он на меня, широко открыв глаза.
«Не веришь?»
А я думаю: «Да, полна червей, подобных тебе».
И он говорит еще, покачивая головой:
«Может быть, есть такой Алжир, который надо убить. Убить, чтобы мог родиться другой, более чистый».
Глаза его устремлены на меня, но взгляд блуждает где-то далеко, обращен в глубь самого себя. Он спрашивает:
«Ты не веришь? — И добавляет: — Ты видела когда-нибудь, как бросают камень из пращи?»
«Да», — отвечаю.
«Вот мы все — как этот камень, и, пока не достигнешь цепи…»
«Тогда что?»
«…нет в тебе никакого внутреннего удовлетворения…»
И мы сидим с ним, как две птицы, которым ветер сломал и вывернул наизнанку крылья.
— Замолчите! Он хочет говорить.
Но он не произносит ни слова, сидит в кровати, поддерживаемый подушками за спиной, откинув немного назад голову. Лицо исхудалое, кожа обтягивает заострившийся нос, скулы. Остальные черты скрыты под пышной бородой. Руки вытянуты вдоль тела. Люди входят и выходят. Потухший взгляд его устремлен в пустоту.
— Что он сказал?
— Ничего. Нет-нет, ничего.
— О господи, мы так никогда и не узнаем!
Обиженным голосом тетушка Нубийя возражает:
— А я вам говорю, что он что-то сказал. Я слышала.
Люди расспрашивают:
— Как он себя чувствует?
В ответ из уст тетушки Нубийи раздается всегда одно и то же:
— Как богу угодно!
Его разглядывают. Пока одни заняты разговором, другие заполняют комнату. Теперь говорят все разом, не поймешь, кто и говорит. Но все тот же женский голос увещевает присутствующих:
— Замолчите! Он что-то еще сказал!
Все смолкают. Больной вначале протестующе качает головой, а потом бесцветным, тихим голосом произносит едва различимые слова:
— Пусть лучше они выйдут.
— Кто? — волнуется тетушка Нубийя, — Кому выйти-то, братец?
— Детям.
Она отвечает ему жалобно:
— Да их здесь нет никого… кроме Родвана. Они играют во дворе. Не волнуйся за них.
Он кивает головой, поднимает на нее свой невидящий взор. Дыхание его затруднено, воздух из груди теперь уже вырывается со свистом. Это ему не позволяет говорить больше, чем он сказал. Он устремляет взор куда-то в сторону, погружается весь в угрюмое созерцание. За ним наблюдают какое-то время. Потом мало-помалу вокруг опять начинаются разговоры.
Родван вспоминает, как он однажды возвращался с улицы домой. Вошел в дверь, остановился. Слух его поражают несколько рассеянно взятых аккордов на каком-то музыкальном инструменте. Затаив дыхание, он внимательно слушает россыпь звуков. Аккорды печально звенят, медленно затихают и внезапно обрываются. И весь дом снова погружается в напряженное молчание. Родван бросается к комнате, из которой, как он думает, донеслись звуки музыки. Там он видит отца, сидящего в одиночестве. Но с лютней в руках, которую раньше Родван у него никогда не видел. Смутная улыбка блуждает на его губах, и он не перестает улыбаться даже после вторжения в комнату сына, присутствия которого он не замечаег. А Родвану в эту минуту чудится, что сама смерть трогала струны лютни, рассыпая звуки аккордов…
