В тюрьму меня перевели в воскресенье. Звонили колокола, и осеннее солнце заливало улицы. Я шла в сопровождении двух вооруженных жандармов, и со всех сторон на меня указывали: «Чудовище!» Я была опустошена, все во мне застыло, боль отпустила меня. Мне казалось, что так я могу шагать часами. Впервые я ощутила в себе свою мать — не ту, что лупила меня, а ту, твердую и смелую, что все годы пыталась научить меня мужеству, но не знала, как это делается. Теперь мы шагали рядом, мы были единой плотью, и ничто не разделяло нас.
Так началась моя новая жизнь.
Женщины в тюрьме знали все — до мельчайших подробностей — и встретили меня недружелюбно. Со временем я убедилась, что и других они встречали не лучше. Человек, переступающий порог тюрьмы, должен знать, что здесь не умирают, а разлагаются. Никакой нитью не скрепить, не связать то, что разорвалось. Не стены страшны, а то, что внутри этих стен.
Судебный процесс был недолгим. Я признала все пункты обвинения, и пожилой судья сказал, что до сих пор он не сталкивался с таким ужасным деянием. Если бы тот, кого я убила, сам не был убийцей, то постановил бы он, судья, накинуть петлю мне на шею. В зале не было ни единой души.
Мой защитник, назначенный судом, сказал:
— Ты можешь быть довольной. Пока мы живы, есть надежда.
Адвокат был евреем. Он носился из угла в угол, и чувствовалось, что он недоволен собой. Чем-то он напомнил мне Сами, хотя между ними не было никакого сходства.
Жизнь в тюрьме очень упорядочена. Ранний подъем и отбой в половине девятого. Между подъемом и отбоем — работа. Одна группа заключенных работает за пределами тюрьмы — на текстильных фабриках, другая — в поле, остальные обслуживают нужды самой тюрьмы. Прежде ноги заключенных женщин сковывали цепью, но этот обычай отменен. Теперь строят в колонну по трое, связывают тройки веревкой — и в путь. В каждой группе — тридцать узниц. Среди них есть пожилые женщины, относящиеся к наказанию с презрением, несущие его, не склонив головы. Тех, кто осужден пожизненно, освобождают, когда исполнится им семьдесят лет, но не всегда. В тюрьме есть узница, которой уже девяносто.
Меня включили в группу обслуживания. Я всегда была начеку, исполняла все, что мне поручали, но жизнь моя сузилась, став жизнью рабочей скотины. По десять часов я скребла полы, после чего замертво валилась на нары. Сон мой был тяжел, казалось, я продираюсь куда-то сквозь узкий коридор. Со звонком я поднималась и приступала к работе. Свои обязанности я исполняла старательно, и надзирательницы не били меня и не издевались надо мной. Со своими товарками по заключению я сталкивалась мало. Часами сидели они после работы и разговаривали. Иногда, сквозь затуманенное сознание, слышала я их исповеди, и были в них и тоска, и томление, которые уже не соприкасались с жизнью.
