В глубине души я надеялся, что мы навестим мой поселок. Но вышло так, что мы пронеслись на полной скорости той дорогой, которую я изгрыз глазами за долгие попытки сидения на груше. Я уже привык к открытой круглой шимане и не был так взволнован, как ожидал. Стекла в домике Примечания были по-прежнему разбиты, корыто уже никого не защищало от дождя.
Мы проскочили мимо того места в лесу, где я повалил в траву Фашку. Мне стало скучно. Фашки не было.
Ночевать мы остались в соседнем поселке — до моего совсем близко. Все, кроме начальника, улеглись на сеновале.
Я не сразу заснул: чужой разнозвукий храп сердил меня и отгонял сон. В голову лезло разное, но я привык не думать по ночам, старался думать о том, что ни о чем не думаю.
Внезапно дверь приоткрылась, и я увидел, как высоко, на уровне ручки, в просвет сунулась маленькая темная кошачья морда с пятном под правым глазом и надорванным левым ухом. Морда требовательно повела усом, и я понял, что она зовет меня за собой. Я бесшумно поднялся и вышел во двор. Лиловый свет большой луны резко очерчивал дальний лес; белые стены домиков, обращенные к восходящей луне, мерцали и, когда я жмурился, словно качались в воде. Кот исчез. Но посреди двора стоял гигантский, выше крыши, мешок — мешковина была влажной. Я почему-то угадал — это кровь.
Мешок истошно, на всю вселенную мяукнул — и обрушилась тишина. Из-за мешка вышел дед Плешка и со сладострастной улыбкой, не соответствующей словам, сказал: «Оглянись вокруг». Я оглянулся.
Я видел все сразу, все цвета, которые были прекрасны Даже при лиловом лунном свете. О, как славно!
И вдруг я заметил, что стою на губах Примечания, а он говорит что-то очень громко, но я не слышу, потому что колеблюсь от каждого движения его губ и есть угроза свалиться в пропасть его рта. Я все с большим трудом удерживался на его нижней губе, и внезапно он выкрикнул слово, которое я понял: «Дурак!» — и я не удержался, соскользнул…
Мой крик никого не разбудил.
Я встал и вышел во двор, чтобы успокоить колотящееся сердце. Белые стены домиков, повернутые к луне, мерцали особым дружелюбным светом. Я подошел к кусту сирени и тронул листочек, который и сейчас, в потемках, не обрел серого оттенка, а зеленел всей своей нежной, для глаз, и жесткой, для кончиков пальцев, поверхностью. У каждого предмета вокруг были свое лицо, свой цвет. Мне вдруг захотелось прижаться к бабушкиной груди и заплакать.
Я настороженно огляделся. Кругом все спало. Тогда я вышел за ворота и, ступая осторожно, стараясь держаться в тени кустов, побежал в сторону родного поселка.
