Торжественное заседание завершилось скандалом, поножовщиной… Положение в Агло стало ухудшаться еще стремительнее.
А я все не решался. Хоть и не было никакой преграды Мне. Нет! Нет, они должны восстановить Защиту, чтобы обороняться от Меня. Я не позволю им сидеть сложа руки, в ожидании, покуда я сотворю что-нибудь немыслимо чудовищное. Они обязаны связать меня смирительной рубашкой Защиты, чтобы я и пошевельнуться не мог!
Был, конечно, другой выход: убить себя или открыться. Впрочем, это почти одно и то же… Но я слаб, слаб… не мог я решиться на такое!
И это было еще одним, ярчайшим знамением вселенской глупости.
* * *
— Подойди ближе, — сказал я.
Чунча ступил на пятачок, освещенный лучинами.
— Мы с тобой одни? Совсем одни?
— Да. Как вы догадались?
— Об этом не трудно догадаться. Достаточно знать жизнь.
— Они ушли час тому. Тихонько. Сволочи.
— А ты почему остался?
— Чтобы сложить жизнь рядом с Вами и во имя Вас. — Чунча помолчал и усмехнулся: — Это весьма пикантно — погибнуть ради Вас. Не могу не использовать такой шанс.
Я оцепенел.
— Ты знаешь, кто я? — наконец выговорил я своим гадким дребезжащим голосом, ожидая откровенности — за сорок долек до гибели, без свидетелей, в омертвевшем главном здании Оплота, нам нечего было скрывать.
— Да, — сказал Чунча. — С самого начала знал. Я наблюдательный…
— Тогда зачем ты ввязался в мою затею?
— В жизни одно лишь интересно — острые ощущения. Отведать их выпадает нечасто: глупо упускать возможность. С Вами я пережил самое увлекательное приключение.
— Однако никто не оценит всей «пикантности» твоего самопожертвования.
— Я живу только для себя, и мне, кстати, известно, какую хохму я задумал — и довожу до конца.
— Да, это ты, ты втравил меня в аферу! — внезапно заорал я, вскакивая. И тут же мне стало стыдно. Сейчас любые сетования звучали визгом трусости.
— Вот теперь вы правы, — сказал Чунча. — Не я ввязался в вашу затею, а вы — в мою.
Нагло улыбаясь, Чунча отступил в тень.
* * *
Сразу же после Преображения я заперся у себя дома и не являлся на публику. Официально было объявлено, что я тяжело болен. Пим пытался пробиться ко мне сквозь ледяную глыбу моей депрессии. Своими посещениями он скалывал кусочки льда, но растопить мне душу не мог. Я — Дурак. Я — Дурак. Дурак — Я. В те попытки я жил, словно в бреду, попрекая себя в том, что не перестаю быть. Комизм моего избрания Вторым из Равных не доходил до меня — было уже не до того.
Бытие остановилось. Я страдал в чаду воспоминаний — я потрошил свое прошлое, все больше убеждаясь в правоте Г/А. Я вживался в новую роль. И не мог ее принять. Наверно, я решился бы уйти или сознаться во всем, но — явилась Фашка. И душа, трепетавшая от стыда и переставания быть, мгновенно вцепилась в надежду на иной выход.
