Но получилось так, что разговор шел главным образом о погоде, о каких-то бытовых мелочах, касающихся его устройства в Италии. Когда мать спросила, как продвигается работа, он перескочил на другую тему — на фоне ее драмы его личный триумф выглядел бы неуместным.
Минут через десять Адам окончательно понял, что никогда не поднимет вопрос супружеской неверности отца. Разве такое возможно? Они никогда не разговаривали на этом языке. Им недоставало нужных слов.
— Мам, мне нужно идти.
— Конечно, иди. И не забудь спросить, сколько ты должен синьоре Доччи за звонок. Не забудешь?
— Мам…
— Да, дорогой?
— Я тебя люблю.
— Господи, — рассмеялась она, — тебе там, похоже, и впрямь нелегко.
— Увидимся на следующей неделе.
— Когда?
— Я позвоню и предупрежу заранее. Пока, мам.
— Передам привет отцу.
— Да, конечно.
— До свидания, дорогой. И постарайся удержать Гарри от глупостей.
Адам положил трубку и направился в кухню, где сказал Марии, что ланч ему сегодня не понадобится — он отправляется прокатиться на велосипеде.
На террасе перед пансионом «Аморини» двое мужчин — судя по белой пыли на одежде, каменщики — с аппетитом уплетали пасту. Синьора Фанелли, должно быть, потребовала, чтобы они ели на воздухе — несмотря на жару.
Сама хозяйка болтала у стойки с каким-то толстячком в синем костюме и с кричаще пестрым галстуком. В глазах ее, когда она повернулась и увидела Адама, мелькнула тревога. Впрочем, она быстро оправилась и с приветливой улыбкой шагнула ему навстречу.
— Как ты?
— Хорошо.
— Как живется на вилле?
— Хорошо.
— Есть будешь?
— Нет, спасибо.
— Выпьешь что-нибудь? Пива?
— Не откажусь.
Его появление обеспокоило ее. Может быть, не хотела напоминаний об их ночи. Может быть, что хуже, подумала, что он потребует продолжения. Прежде чем Адам успел заверить ее, что причин для беспокойства нет, синьора Фанелли уже скрылась в кухне.
Она и впрямь была очень красива — даже еще красивее, чем ему виделось раньше, — и он не первый уже раз спросил себя, что могло привлечь ее в нем?
Отпив глоток, Адам прижал холодный стакан к щеке. Хорошо. Хорошо, что удалось вырваться с виллы, пусть ненадолго выскользнуть из ее цепких объятий. Так он говорил себе, понимая в глубине души, что обманывает себя.
Вилла Доччи не отпускала. Если бы отпустила, он бродил бы сейчас по улочкам Флоренции, заглядывал в церкви, галереи и музеи — с Гарри. Почему Гарри там, а он здесь? В конце концов, Ренессанс — его тема, а не Гарри. То, чем он восхищался, лежало, можно сказать, у порога — сделай только шаг, — но судьба распорядилась иначе, и великие шедевры так и не удостоились его внимания. И спрашивается, ради чего он отказался от них?
