Но в те часы, что мы проводили в студии, Лайза была восхитительна.
Казалось, она была рождена именно для этой формы искусства, хотя на момент её рождения ещё не существовало даже технологии, сделавшей эту форму возможной. Когда видишь подобное, невольно задумываешься — сколько тысяч, или даже миллионов феноменальных художников так и умерло в безвестности, кануло в веках. Людей, которые так и не смогли стать великими поэтами, художниками или, там, саксофонистами, но у которых был этот дар, эти импульсы в мозгу, ждущие лишь микросхем, что выпустят их наружу…
За время, что мы провели в студии, я узнал кое-что и о ней. Так, обрывки. Что родилась она в Виндзоре. Что её отец был американцем, служил в Перу и вернулся оттуда наполовину слепым и полностью свихнувшимся. Что болезнь у неё врождённая. Что все эти её потёртости от того, что она никогда не вылазит из своего экзоскелета — начинает задыхаться при одной мысли о полной беспомощности. Что она давно сидит на «фене» и её дневной дозы вполне хватило бы на футбольную команду.
Агенты притащили медиков, те привели в порядок потёртости, напылили на поликарбон микропорку, накачали витаминами, попытались посадить на диету. Но никто даже не попытался забрать у неё ингалятор.
Ещё они нагнали стилистов, визажистов, модельеров, имиджмейкеров и прочих маленьких хомячков большой рекламной компании. Лайза выносила всё это с выражением, которое при большом желании можно было почти принять за улыбку.
И все эти три недели мы с ней не разговаривали. Только чисто студийные дела. Художник — редактор. Ограниченный набор профессиональных терминов. Её воображение рисовало такие сильные и яркие образы, что ей и не нужно было как-то объяснять мне требуемый эффект. Лайза выдавала, я обрабатывал и возвращал ей, а она просто говорила «нет» или «да». Обычно это было «да». Её агенты отметили это, одобрили, похлопали Макса Белла по плечу и пригласили пообедать. А мне прибавили зарплату.
Я ведь и в самом деле профи. Дельный, внимательный, чуткий. Я решил, что больше уже не сломаюсь и старался не вспоминать о той ночи когда плакал. И ещё. Я делал лучшее из всего, что делал до сих пор, а это много что значит и само по себе.
А потом, как-то утром, около шести, после очень долгой записи — она тогда впервые выдала целиком тот таинственный котильон, что ещё называют «танцем призраков», — Лайза вдруг заговорила со мной. Один из двух парней-агентов постоянно болтался в монтажной и скалил зубы, но он куда-то ушёл, и в студии стояла мёртвая тишина, только тихий гул вентиляции откуда-то из кабинета Макса.
