Мама так и не узнала, сколько мучительных страданий принесла мне в детские годы обуревавшая ее любовь к людям. Понял я маму гораздо позже, когда прочел горьковский гимн русской женщине-матери.
Первое, что я запомнил, были мамины слова: «Будь добрым, Мишенька, люби людей». Этими пятью словами выражала она суть десяти заповедей. Ее героями были похожие на Христа праведники, добром побеждающие зло. Горькая память о погромах, погнавших ее во время первой мировой войны вслед за отцом в Америку, заставляла ее лишь сожалеть о недостойных деяниях заблудших наивных душ.
Ведя счет моим добрым поступкам, она укрепляла во мне желание творить добро. В ее рассказах я выглядел каким-то толстовцем. Не знаю, что было раньше — ее рассказы или сами эти добрые поступки. Порою казалось, что это одно и то же.
Встретившая ребенка Америка не имела ничего общего с материнскими рассказами о движимом любовью человечестве. Но я восхищенно внимал этим рассказам и верил им. Они были моими детскими сказками, а что тогда могло быть реальнее для меня, доброго принца из этих сказок?
— Ты еще совсем несмышленышем был, Мишенька, а уже так всех любил, — заводила свой рассказ мама, и я переносился в наводненную беженцами Россию времен первой мировой войны. Моя мать проехала из конца в конец растерзанной войною страны с четырьмя детьми — позднее их осталось трое. Отец еще перед войной, до моего рождения, уехал в Америку, «чтобы там осмотреться».
Мама часто вспоминала, как вместе с нами очутилась на железнодорожной станции, запруженной толпами отчаявшихся беженцев.
— …Люди предлагали деньги, семейные реликвии здоровякам-крестьянам, чтоб те помогли им влезть в поезд. А у меня ничего не было. И я заплакала, и вы все заплакали вместе со мной. Ко мне подошел мужик, старый, но еще крепкий. Я ему говорю: «Мне нечего вам дать». А он в ответ просто взял да подхватил тебя на руки. Я с девочками сразу же за ним. Он всех растолкал да как гаркнет: «И не стыдно вам! Пожалели бы бедную женщину с ребятишками! Бога вы не боитесь!» — Тут мама делала паузу, глаза ее загорались. — И людям стало совестно, его доброта и сила заставили их расступиться! — Наверное, если б я смог в ту минуту представить себе господа бога, он был бы похож на этого мужика из маминого рассказа. — Мужик посадил нас на поезд. А ты глядел на него такими глазами, с такой любовью, что он опять подхватил тебя на руки и расцеловал… Ночью в теплушке я уложила вас на полу. Но ты никак не мог заснуть и вдруг сказал: «Мама, — а голос у тебя был тоненький-тоненький, — мама, мы будем теперь всегда любить того дедушку!» И сразу же уснул. А утром одна курсистка, которая ехала с нами, взяла тебя на колени, обняла и говорит: «Молодец, малыш! Ты умеешь быть благодарным. Не дай очерстветь своему сердцу, слышишь?» А ты ей так серьезно отвечаешь: «Ладно, тетя!» И ты не дал ему очерстветь.
