— Видишь, русские не позволят им убить Сакко и Ванцетти. Здесь, в Америке, они тоже борются за справедливость, как и у себя дома.
Она кинулась к красивому кудрявому юноше, державшему знамя, обняла его, что-то восклицая по-русски. Он ответил ей — тепло, приветливо.
И вдруг зазвучала песня. Ее запели мама и юноша со знаменем. Эту русскую песню я слышал дома — мама с папой называли ее «Дубинушкой» Наши колонны двинулись от Юнион-сквер. Мы плохо держали строй, но мы пели! Здесь, в Америке, я шел плечом к плечу с мамиными русскими. Вот если бы и папа был вместе с нами!
Юнион-сквер звенела лозунгами и песнями. Как хорошо нам пелось!
Среди нас были и итальянцы — они воспринимали происходящее особенно остро.
— Sacco, Vanzetti, dove vivre![3] — гневно выкрикивали они. Это звучало как призыв. Потом они запели. Нет ничего правдивей песни, идущей от сердца. Все, что можно было поведать о судьбе Сакко и Ванцетти, вылилось в этой песне, хотя я не понимал ни слова.
В лицах итальянцев была та же открытость, а в голосах та же одухотворенность, что у моей мамы. Значит, не только русские такие. А американцы? Посмотрим.
Внезапно зазвучал гимн — боевой гимн, родившийся в недрах толпы. Ни одна из песен не волновала так, как эта. Итальянцы, русские, янки — все слились в едином мощном порыве.
— Вот она, душа Америки! — радостно воскликнула мама. — Я нашла ее! Пой, пой, сыночек! — настойчиво повторяла она.
Мне и самому хотелось подхватить песню, но я разобрал только два слова: «Солидарность навсегда». Я не знал, что такое «солидарность», но, как и другие, готов был поклясться, что она — навсегда.
Я огляделся. Всюду, куда хватал глаз, стояли сомкнутые ряды поборников добра. И мускулы мои наливались силой, а сердце наполнялось гордостью.
— Мама! — воскликнул я. — Ведь добро — это тоже сила, правда?
Мама обняла меня.
— Да, Миша, да!
Меня разбудил чахоточный кашель отца. Кашель продолжался дольше обычного. По испуганному маминому шепоту я понял, что это не просто очередной приступ.
Папа кашлял и пел. Я разобрал лишь два русских слова: «Черный ворон». В песне была та хватающая за душу грусть и красота, которые так характерны для русских народных песен.
Тусклый голос отца преобразился, в нем зазвучал смелый, гордый вызов. Но этот голос, печальный и слабый, словно одинокая скрипичная струна, не в силах был передать весь трагизм и всю тоску песни. И вдруг мама подхватила песню, вплела в нее свой голос…
Не понимая ни единого слова, я понял все и заплакал. Я кусал зубами подушку, чтобы они не услыхали — ведь тогда они не допоют до конца.
