Через двадцать минут гостей невозможно стало узнать, пиджаки были сняты, галстуки распущены… Быгаев мощной дланью обнял сидящего рядом Любопытнова и вдруг ни с того ни с сего запел басом архимандрита:
Парни, парни, это в наших силах
Землю от пожара уберечь…
Соседи дружно поддержали его, и уже песня времен давнего фестиваля готова была огласить окрестности, как вдруг Любопытнов, который, я только сейчас заметил, не пил и не ел, а сидел насупившийся и мрачный, неожиданно резко откинул руку Быгаева и прокричал в диссонанс всей компании:
— И все-таки я не согласен!
— С чем. Люба? — Быгаев держал скинутую с плеча руку в воздухе, словно она ничего не весила.
— Я против учителишки! Нечего ему среди нас делать! Я с ним уже три года работаю… Хлюпик он! Вот что… Интеллигент, ни больше ни меньше…
— Молчи, Люба… — Сидящий по другую сторону Любопытнова Ашот Араратович Казбек толкнул Юрочку в бок. — Молчи, пока не поздно…
Но уже было поздно, уже тишина повисла в углах, как паутина, уже все смотрели на Любопытнова, как на заболевшего сифилисом, и уже сам Антоний Петрович, грозный, как Иван Грозный, поднимался со стула.
— Я же вам втолковывал, Любопытнов, — голос Антония Петровича звучал тихо и надменно, — мы его будем проверять… Вам разве не ясно?
— А что его проверять? — лез Юрочка на рожон. — Я его знаю.
— А на это я вам вот что скажу… Нам ваши глобусы и парты не шибко нужны. Мы вас только за мышцы к себе и взяли. За ваше десантное прошлое. К тому же я располагаю данными, что вы иногда балуетесь корешком, что строжайше запрещено нашим уставом. А Константин Иннокентьевич — каратист, И у него дядя в Москве. И валерьяною не балуется. Так что смотрите, мы можем запросто его вместо вас сюда посадить… Вам ясно?
Но Любопытнов тоже был крепкий орешек.
— Мне ясно! Мне все ясно… — поднялся он и в упор испепеляющим взглядом глядел на Антония Петровича. — Он к вашей Сонечке клеится. Вот что. А я этого не допущу. Я сам…
Что сказал дальше Любопытнов, я уже не слышал, потому что другие звуки вдруг заполнили мои уши — треск, да такой сильный, будто трещали кости мамонта, попавшего под электричку. В следующий миг я ощутил, что падаю вниз. Не вынесла ветка, что ли, не знаю. Но только через секунду я уже лежал на клумбе, засаженной анютиными глазками, и уже видел, как, раздвинув шторы, глядят на меня всполошенные гости Антония Петровича и, суматошно вертя шпингалетами, распахивают рамы. Хорошо хоть тьма вокруг была египетская, и свет из окон листва заслоняла, и потому было на клумбе моей темно, и гости меня не видели.
