Отсидел я десять суток. И не помер. В карцере тепло, спина перестала болеть на третий день (почти), а мысли были об одном — шесть лет. За что?
шесть лет…
Отсидел, затем подняли наверх. Забрав матрац и остальное нехитрое барахло, сказал братве, сколько дали и не замечая сочувственных взглядов, пошел впереди дубака. В новую хату, в осужденку. И что меня там ждет, один бог знает, да и то не в мелких подробностях. Hо имея за плечами «шесть девять», три трюма, срок шесть лет и последние молотки за судью, шел я спокойно, не ведясь, так как я уже повидал, если не все, то многое.
— Стой, — рявкает дубак и передает меня другому, а тот ведет к корпусному.
Hедолгая процедура приемки и я в хате.
Огромная светлая хата. И шконок до едрени фени — аж четыре ряда. Три стола, две параши, ни чего себе, о-го-го!
— Привет, Професор! — о, знакомое рыло, виделись в два один, по моему ушел на суд еще при Тите. Как звать, не помню. Отвечаю, кладя матрац на лавочку возле стола:
— Привет, привет, про Тита слышал?
— Слышал, а как ты?
— Я потом в шесть девять сидел…
Играющие за столом в нарды, явно блатяки, навострили уши. Я продолжил:
— Сейчас с венчанья, шестерик дали, правда сразу после суда в трюме чалился, за судью-суку да под молотки попал…
Один из игроков, в трусах, в синем джинсовом пиджаке и такой же кепке, худой до не могу, не выдержал и отложив кости, повернулся ко мне:
— За что шестерик?
— Я по 70, - вижу непонимание в бесцветных, водянистых глазах на худом, носатом лице, поясняю:
— Антисоветская агитация и пропаганда. Листовки печатали — декларацию прав человека разъясняли, — ставлю точки над «и».
Блатяк, поигрывая зарами (костями) в длинных пальцах, недоверчиво смотрит на меня:
— За листовки шестерик? Темнишь, землячок…
— Обвиниловка на руках, приговор принесут днями.
— В шесть девять сидел, не в этой ли семейке?
Я пожимаю плечами и улыбаясь на псевдокрутизну молодого блатяка, отвечаю:
— Я с беспредельщиками бился, я и Кострома. Остальные молчали и гнулись.
Можешь туда подкричать, можешь здесь узнать.
Отвернувшись к своему знакомому, спрашиваю его, уже залезшего на шконку, подальше от этого базара:
— Что за хата?
Блатяк в трусах и кепке не отстает:
— Херами богата! Я с тобою базарю, а ты вертишься, как вошь на ногте…
Я оглядываю «крутого» с ног до головы и мгновенно срисовываю его, так уже имею опыт — малолетка за плечами, сидит скорее всего за мелочь, был блатным пацаном, потому что сильно не гнули, в хатах до суда приблатовывал, так как рядом покруче не было. Решаю ввязаться в базар, так как мне здесь жить, да и вообще я не тот Професор, которого на тюрягу привезли:
