В третьем часу, проводив Крылатую на службу, я ложилась спать — от всенощной до обедни мне удавалось вздремнуть часов шесть. На обедню Лаэрнике будила меня сама. Она садилась рядом и клала мне на лицо свои узкие ладошки, из которых струилось ласковое, щекочущее тепло. Я делала вид, что сплю, потом быстрым движением хватала ее за руки, — это у нас была такая игра. Иногда она успевала отдернуть руки, иногда я ловила ее тонкие запястья, и мы весело смеялись.
Если Лаэрнике накануне благословляла горожан в кафедральном соборе, то на следующий день она спала дольше, восстанавливая силы; тогда я просыпалась раньше нее. Я распахивала деревянные ставни, и солнечные лучи лились в комнату, падая на кровать, распущенные волосы и улыбающееся во сне лицо Крылатой. Мне нравилось смотреть, как она поднимается, блаженно потягиваясь и расправляя крылья; падавший из окна солнечный свет обнимал ее, и вокруг Лаэрнике словно вспыхивала золотистая аура.
Я научила ее делать утреннюю разминку; мы даже придумали упражнение для укрепления крыльев (однажды Лаэрнике пожаловалась на боль в крыле — как я поняла, она растянула мышцу). Мы с ней разучили серию освобождений от захватов из багуа, — это могло пригодиться ей и для самообороны. Монахини оставляли свои дела и останавливались на нас поглазеть, когда мы
выходили во двор и выполняли в паре весь комплекс. А я, видя, как мой захват оставляет красные пятна на ее запястье, невольно думала, какая же Лаэрнике хрупкая, и мне с еще большей силой хотелось ее защитить…
Постепенно бытовые обязанности, выполняемые монахинями по отношению к Лаэрнике, перешли ко мне. Я подавала ей завтрак, расчесывала ее чудесные золотистые волосы и даже помогала ей принимать ванну. После ванны я втирала ей в кожу и перья на крыльях ароматические масла. Она была для меня как ребенок, и мне нравилось с ней возиться как с собственной дочерью.
Я осторожно попыталась выяснить у Лаэрнике, помнит ли она дона Родриго. У нее остались смутные воспоминания о человеке с грустными глазами, который привез ее в город, а потом однажды помог собрать рассыпавшиеся рисунки. Она говорила, что когда-нибудь обязательно спросит его, отчего ему грустно… Но дон Родриго избегал любой встречи с ней, не ходил ни на мессы в кафедральный собор, ни на воскресные гуляния, где появлялись мы с Лаэрнике. Потом, как я узнала, он и вовсе перебрался в Алькасар — крепость за окраиной города, там он обучал воинский гарнизон. Но я продолжала получать его письма, — вернее, короткие деловые записки, — и в них между строк сквозила неизбывная тоска. Мне самой становилось грустно до слез оттого, что я не знала, как ему помочь. Я могла только встать на колени перед Распятием и молиться. Лаэрнике спрашивала, о чем я молюсь, и я отвечала — о том, чтобы она полюбила хорошего человека…
