— …но в Божий храм он все-таки не ходит, за что и получил от вас позорное для всякого христианина прозвище Гугенот…
Стоящие в первых рядах часовщики начали переглядываться. Очень уж мелким и странным выглядело обвинение.
— И это все?! Здесь многие в храм не ходят!
Комиссар Трибунала поднял руки, призывая к тишине.
— Разумеется, это не все. Олаф Гугенот тяжко погрешил против Господа словом.
— И что он сказал?
Брат Агостино покачал головой:
— Материалы Святой Инквизиции не подлежат огласке.
Мастера загудели.
— А кто его поймал на слове? Свидетели — кто?
Монах забарабанил пальцами по трибуне.
— Имена свидетелей Святой Инквизиции также не могут быть разглашены.
— Да что же это за суд такой?! — наперебой заголосили горожане. — А где же наши права?! Куда смотрит кортес?!
Брат Агостино принялся объяснять, что Инквизиция не имеет ничего общего с городским судом, ничьих прав нарушать не собирается, сама, без участия светской власти, никого наказывать не будет. Однако то, чего святые отцы более всего опасались, все-таки прозвучало.
— Я так понимаю, — выступил вперед ремесленник с лицом записного шута, — падре Ансельмо просто денежки Олафу платить за куранты не захотел! Сначала фальшивки подсунул, а как Мади его за ж… взял…
Мастеровые захохотали, и этот хохот, эхом отдавшись от храмового потолка, вернулся и обрушился на вцепившегося в трибуну окаменевшего Комиссара Трибунала. А потом все словно само собою стихло, и вперед выступил самый старый мастеровой цеха.
— Слушай меня, монах, — нимало не смущаясь высоким званием Комиссара Трибунала, произнес он. — Если к полудню Совет мастеров часового цеха не услышит внятного изложения вины Олафа Гугенота, тебя даже ряса не спасет. Мы тебя разденем, измажем в дегте, изваляем в перьях и в таком виде выставим за городские ворота. Ты понял, монах?
Брат Агостино стиснул челюсти.
— Я тебя спрашиваю, монах, — с вызовом напомнил о себе мастер, — ты меня понял?
Широкое лицо брата Агостино побагровело.
— Понял…
Томазо сразу понял, что следует сделать.
— Слушай, Ансельмо, — наклонился он к уху святого отца, — мне нужно, чтобы ты задержал в храме юнцов. Под любым предлогом… скажем, на исповедь.
— Зачем? — не отводя застывшего взгляда от расходящихся прихожан, спросил священник.
— А это не твое дело, щенок, — все так же в ухо процедил Томазо. — Делай, что тебе сказали.
Падре Ансельмо вскочил, подбежал к трибуне, оттиснул брата Агостино в сторону, начал что-то говорить, и Томазо двинулся в сторону исповедальни. Он уже знал, что победит. И не прошло получаса, как первый кандидат в свидетели у него появился.
