Теперь Свен здесь, в аду, он обречен считать звезды. Только он подойдет к концу, как настает рассвет. Поэтому каждый вечер ему приходится начинать сначала. Часто, пересчитывая звезды, Свен на мгновение засыпает, и ему кажется, будто он в раю.
Глава одиннадцатая
Перед нами высилась огромная отвесная стена. На краю ее сидел призрак, казавшийся белой тучкой на фоне угрюмого пейзажа.
— Кто это? — спросил я, охваченный любопытством, у своего спутника.
— Человек, — ответил он. Наклонился и поднял листок бумаги, который плавно опустился с высоты. — Читайте, — сказал проводник. — Время от времени ветер приносит нам листы бумаги, на которых этот призрак записывает странные вещи.
Я стал жадно пробегать глазами строку за строкой: «Вчера я гулял с господином Маком: он рассказывал о своих нескончаемых любовных приключениях. Вдруг мне захотелось громко крикнуть: бабабараба. Я попытался отвлечься, но мое волнение росло. Внезапно я воскликнул: „Бабабараба!“ Господин Мак изумленно взглянул на меня и продолжил свой рассказ. Мне казалось, что я разом избавился от тяжкого груза. Но спустя несколько минут меня стала мучить новая неотвязная мысль, что я должен сказать: бебеберебе. „Нельзя, — думал я, — нельзя, лучше уж убегу“. Вместо этого через пять секунд я воскликнул: „Бебеберебе!“ Господин Мак прошептал: „Всего доброго“, и исчез в полном смятении.
На улице я часто испытываю желание, сильное желание дать пинка идущему впереди меня. Я сворачиваю в темный безлюдный переулок, чтобы не совершить столь некрасивого поступка. А теперь, заметьте, ведя свой дневник, я чувствую, что в конце страницы непременно напишу: „Апчхи, Верцингеторикс!“ А почему? Почему апчхи, Верцингеторикс?»
А на обороте листа было:
«Пришла весна, я несу жене фиалки. А по дороге с тоской думаю, сколько мужчин в этот самый момент несут букетик фиалок дорогой супруге. Настает ночь, мы ложимся спать, тушим свет. „Спокойной ночи“. — „Спокойной ночи…“ Издали доносится неясный гул. Да, сейчас многие, так же как и я, лежат рядом с любимой женщиной и неотрывно глядят в темноту, полные всяких смутных мыслей… Мне страшно — уж не просто ли я отражение в зеркале? Начинаю насвистывать какую-то мелодию. Мария просыпается, зажигает свет и удивленно глядит на меня. Спрашиваю в упор: „Сколько будет семью восемь?“— „Пятьдесят шесть“, — отвечает она. Смотрит на меня своими большими грустными глазами. Я поворачиваюсь на другой бок и вскоре засыпаю, довольный, с тайной надеждой».
