Вечером опять были в баре, Гуревич напился. Он крайне редко бывал пьян, мог выпить очень много, умел пить. Но сегодня напился на правах самозваного именинника. Сидя между двумя дамами и блажено улыбаясь, он вдруг со страхом увидел рядом с собою две жуткие хари. Это были, несомненно, те же дамы, но лица их исказились и напоминали хищные свиные рыла с зубами, как у вампиров в кино. Гуревич понял, что на мгновение прозрел их тайный оскал, их сокровенную сущность, и испугался. Это было секундное наваждение, и вот уже перед ним те же неюные дамские раскрашенные смеющиеся лица, но видение было столь несомненно, что Гуревичу захотелось перекреститься, испуг не проходил. Неудержимо тянуло сбежать. Когда его спутницы в очередной раз отправились отплясывать, Гуревич бочком выполз из бара, и, задевая плечами косяки, добрался до номера. Он упал на кровать, задыхаясь, тут же заснул. Ему приснилось, что он служит под началом той, бойкой, и она все время дает ему непонятные задания, и все время недовольна им: не так, не так, вы же мужчина, возьмите себя в руки… Гуревич очнулся, сел на постели, глотая воздух, как после кошмара, выпутался из пиджака. Мельком подумал, что надо бы измерить давление — пульс был учащенным. Ему стало одиноко, потому что представилось, что он скоро умрет. Он набрал номер жены. Она, наверное, спала, долго не брала трубку, сказала хрипло алло. Она стала много курить, подумал Гуревич, и ему стало ее жалко. Алле, передразнил он ее так, как делал только в минуты нежности. Она дышала в трубку и молчала, так как плакала. А потом повторила за ним алле, их общий пароль. И обоим стало ясно, что до конца еще далеко-далеко.
Тем летом мы нанимали дачку, стоявшую в сосновом лесу. В мансарде, похожей на башенку, я устроил кабинет, благо здесь обнаружился старый дубовый письменный стол и книжная полка с собранием Конан Дойла и Анной Карениной в двух томах. За столом, по словам хозяйки, кто только не сиживал, сочиняя романы и диссертации. Что ж, комната была светлая, окнами на две стороны, и в окнах стояли сосны. По ночам высоко построенная мансарда дрожала и покачивалась от тяжелого хода скорых поездов, проходивших рядом по Казанской железной дороге. И дрожала и покачивалась кровать, будто я был не на летней даче, а ехал в купе на верхней полке.
Сосновый бор скрывал от глаз основной, большой дом, в котором жила хозяйка, старенькая английская переводчица, настоявшая, чтобы я обращался к ней по имени, без отчества. Днями она, подслеповатая, звала своего кота Рыжий, Рыжий, в то время как кот сидел у нее за спиной, пристроившись на периллах веранды. Размер участка был по нынешним временам велик, сорок соток: когда-то, в сталинские времена заслуженным людям давали много земли, тогда как сейчас дают мало или вообще не дают. Хотя земли в России меньше не стало, а в пересчете на душу так стало даже больше в связи с убылью населения. Но и заслуженных людей стало меньше, тоже правда. Хозяева, в разных поколениях врачи, адвокаты, инженеры, переводчики, профессора называли свой участок садом, но ничего никогда не вскапывали и не сажали. Росли только кусты жасмина у веранды старого дома, той, что смотрела в сторону ворот, впрочем, ни ворот, ни калитки за соснами и жасмином видно не было, да пожилой куст персидской сирени.
